Одна ночь

Сярг плюнул, он уже взвинтил себя. Койт вспылил:

- Согласен, истину надо уважать. Истина в том, что на Таллинском рейде находился только один "Киров". Истина в том, что военных кораблей не хватало для защиты всего каравана. А кто на какой пароход угодил - разве в этом истина? На ледоколе я очутился не по своему хотению, я выполнял распоряжение. И еще меньше к категории истины относится, обвязался кто автомобильной камерой или нет.

Юлиус Сярг задел Койта за живое. Об этом его больном месте ни одна душа не знала. Никто и подумать не мог, что Койт прихватил с собой две велосипедные камеры. Только вот приспособить их не смог, не было под рукой насоса. Камеры он снял со своего велосипеда, а насос позабыл. В гальюне на ледоколе он, правда, пытался сам надуть камеры, но силы не хватило. Попросить же насос у пассажиров из кормового отсека постыдился. Потому что над этими вдруг потолстевшими людьми все потешались. Койт уверял себя, что смеются завистники, те, кто не догадался запастись камерами, но где-то в глубине души чувствовал, что дело все же в другом. То ли в излишней предусмотрительности, которая сродни трусости, то ли в непомерном стремлении цепляться за свою жизнишку, что в конечном счете означает переоценку собственной личности и эгоизм. Ни трусом, ни эгоистом Койт быть не хотел, он старался побороть себя и поэтому не пошел выпрашивать насос. После, когда у него выдалось время трезво оценить свое поведение - поступки свои Койт анализировал систематически, - никакого снисхождения себе он не сделал. Да, он не смог встать выше себя, он просто боялся оказаться объектом насмешек. Тех, кто обвязывался камерами или надевал пробковый пояс, высмеивали. Владельцы камер и пробковых поясов стыдились друг друга и тех, у кого ничего не было, оттого-то и прятали под одежку эти свои камеры и пояса. Стыдились, но все равно страх за жизнь перевешивал. Была ли у него, Койта, жажда жизни меньше или он сильнее других стыдился? К ясности он так и не пришел.

Сярг продолжал:

- Весь Ленинград издевался над вашими барами, которые ночь напролет дежурили на палубе, напялили пробковые пояса и автомобильные камеры, сидели толстые и надутые как жабы.

Койт промолчал. Он заставил себя сдержаться, защита растолстевших деятелей означала бы самооправдание, а это непозволительно. Слабости свои требуется признать, иначе никогда не освободишься от пережитков.

Валгепеа заметил:

- Над разумными людьми грех смеяться. И я бы обмотался камерой, если бы надоумило запастись.

Альберт Койт чуть не признался в своем грехе, но все-таки удержался. Как бы между прочим сказал:

- Каждому своя жизнишка дорога.

Но тут же подумал: столь дорогой эта жизнь все же быть не должна, чтобы только о ней и думать. По крайней мере для человека, который стоит за социализм.

- Жизнишка, - презрительно бросил Юлиус Сярг.

- Забота о своей жизнишке погнала одного резиной обвязаться, а другого, чертовка, в Ташкент гонит, - смиренно прикинувшись невинной овечкой, произнес Хельмут Валгепеа. И чтобы не дать милиционеру опомниться, продолжил разговор, который тот прервал: - Нам действительно повезло. Да и тебе, Сярг, тоже. Между прочим, дорогой постовой, теперь я знаю, почему ты шесть часов продержался на воде, ты же сярг*. Рыба.

* Игра слов: сярг - дословно плотва.

Альберт Койт усмехнулся про себя, что могло быть тоже пережитком, идущим от злорадства. Так думал он после. А сейчас лишь хихикал, хмуря от удовольствия глаза за толстыми стеклами очков.

- Как ты сказал, - расхохотался и Юлиус. - Что я - п л о т в а... Рыба... Хорошо сказано! Сам бы не догадался. Красноглазым Сяргом меня обзывали, это верно, но чтобы из-за своей рыбьей фамилии я не утонул... Здорово сказано!

- Да, нам повезло, - упрямо повторил Валгепеа. Юлиус Сярг снова перебил его:

- Из Шлиссельбурга драпанули, в институте Павлова псиную картошку уминали - еще как повезло! Через Ладогу перебрались только после того, как немцы перерезали у Тихвина железную дорогу, - снова страшно повезло! Я бы тоже назвал это везением, только - боком.

Альберт Койт подумал о том, что, прежде чем выбраться из Ленинграда, им пришлось трижды выходить к Ладоге. О первой неудавшейся попытке вспоминал с досадой, но именно она стояла перед глазами с такой ясностью, будто и не шагал он сейчас рядом с Валгепеа и Сяргом по лесной дороге в снегопад, а метался у поезда, который почему-то остановился перед самым Шлиссельбургом. Со скоростью молнии из уст в уста передавалась весть, что немцы на другом берегу Невы, что несколько часов тому назад они подошли с востока к Шлиссельбургу. Сам Койт ни реки, ни фашистов не видел, слышал только стрекот пулеметов, автоматные очереди и взрывы мин, которые, казалось, раздаются рядом: вначале он так и думал, но вскоре понял, что бой идет где-то дальше. Он ободрял себя мыслью, что немцы на противоположном берегу Невы, по ту сторону леса и широкой реки, однако тревога все больше захватывала его. Отдельные снаряды или мины рвались уже поблизости от поезда, что-то вжикало над головой и вагоном, и вдруг его охватил жуткий страх, желание бежать, но он заставил себя остаться на месте. Не знал, что предпринять, обращался к мечущимся в тревоге, беспомощно шарахающимся людям, которые сами спрашивали, кричали. И снова рядом рвется то ли снаряд, то ли мина, различить их он был не в состоянии, раньше никогда не приходилось быть под обстрелом, лишь однажды пытался наблюдать бой с крыши семиэтажного профсоюзного дома, вернее, выяснил, как близко от города противник. С крыши тогда он ничего не увидел, хотя, по слухам, немцы уже захватили аэродром. Зато ясно видел орудийные вспышки военных кораблей, слышал выстрелы и завывание снарядов, словно они пролетали над самым профсоюзным домом. И со стороны Ласнамяэ и озера Юлемисте доносились взрывы и глухие раскаты, слышались пулеметные очереди и треск винтовочных выстрелов, но глаза, кроме темной полоски леса, серого корпуса целлюлозной фабр'ики, высоких труб и верхушек деревьев, ничего не различали. Временами будто что-то поблескивало, но это могло ему просто казаться. Когда он уже хотел было слезть с крыши, со стороны Юлемисте донесся свист, он слышался так явственно и нарастал с такой быстротой, что Койт даже пригнулся, и тут же где-то в районе Оленьего парка или Шнеллевского пруда грохнул взрыв. Так что до сих пор Альберт Койт только слышал, как идет бой, но не видел его.

Не увидел он и сражения у Шлиссельбурга.

Сразу же за разрывами мин или снарядов объявился новый слух. Будто немцы засекли поезд и сосредоточивают на нем огонь, чтобы уничтожить эстонский актив. Валгепеа, правда, назвал эти слухи идиотскими, сказав, что немцы, конечно, могут бомбить и станцию и железную дорогу, но уж никак не охотиться за эвакуирующимися эстонцами. Ему возражали, кричали, что немцы ничего наобум не делают. Не помогли и доводы, что вряд ли немцы вообще видят их поезд, лес скрывает его, - Хельмута Валгепеа попросту не слушали. Койт же немного успокоился; позднее, анализируя свое тогдашнее поведение, он остался доволен собой. Все старались как можно скорее отбежать от поезда, большинство бросилось вдоль железной дороги назад к Ленинграду. Конечно, вместе с узлами и свертками. Перебивая друг друга, объявляли, что поезд назад не пойдет, почему - этого никто не спрашивал. "Почему?" допытывался Койт у Хельмута Валгепеа; тот пожал плечами и махнул рукой видимо, и его захватила общая паника. Тут выяснилось, что отнюдь не все могли унести свое добро. И далеко ли уйдешь, если в каждой руке по чемодану, на загорбке битком набитый рюкзак и на запястье висит или через плечо перекинуто еще что-то. Сперва освобождались от одной, потом от другой, третьей ноши, пока на руках не оставалось самое ненужное и пустяковое. И чем быстрее люди уходили, тем больше им казалось, что раздававшиеся за спиной выстрелы не удаляются, а, наоборот, приближаются, и это именно и заставляло бросать вещи. Потом приходили в себя, и те, кто побойчее и посмелее, а может, просто более привязанные к своему добру, отваживались возвращаться вдоль железной дороги, чтобы выручить то, что еще можно было выручить. Боцман Адам и Валгепеа, которые уходили от поезда последними, говорили, что железнодорожные обочины были полны узлов и свертков. Даже развалившийся пакет масла в плотной упаковке, в которой в свое время его экспортировали в Англию, видели они между рельсов. Масло было перемешано с гравием, глядеть тошно. Койт и Валгепеа с удивлением наблюдали за шестидесятилетним примерно старичком, который упорно тащил три огромных чемодана и еще какой-то брезентовый куль. Унести разом все эти вещи он не мог, для двух рук их было многовато, поэтому перетаскивал вначале метров на сто два чемодана, затем возвращался за третьим и брезентовым кулем. При этом у него, казалось, на затылке были глаза, ибо стоило кому-нибудь задержаться взглядом на оставленных вещах, как любопытного тут же предупреждали на одинаково понятном эстонском и безупречном русском. Валгепеа утверждал, что это важный чин, то ли начальник какого-то управления, то ли директор или ученый муж, точно Валгепеа его должности не знал, но сталкиваться приходилось, на разных крупных совещаниях тот всегда рвался выступать. Они решили было помочь старику, но отказались от такой затеи, потому что старик закричал на них, когда они остановились возле его чемоданов. Вместо этого помогли какой-то женщине; Койт не стал бы тащить и ее чемодан, особа эта представлялась ему воплощением алчности, но Валгепеа сказал, что женщинам они все же должны помочь, кто бы там они ни были: прикованные к своим вещам эгоистки или просто предусмотрительные люди. Женщине этой было около тридцати, со вкусом одетая и умело подкрашенная, она пустила в ход все чары, чтобы Койт и Валгепеа не прошли мимо. Чемодан у нее был словно свинцом набит. Койт всю дорогу клял себя за то, что у него не хватило твердости. В этот момент Валгепеа казался ему закоренелым юбочником, который лишь случайно оказался среди строителей советской власти. У настоящего коммуниста даже в мелочах должно быть классовое чутье, ни крашеные брови, ни округлые бедра не должны его притуплять. По правде сказать, и Койт впоследствии вспоминал о прелестях этой дамочки и всякий раз упрекал себя за это.