Листопад

- В этом вы правы. - Маковеев резко поднялся из-за стола. - И если о делах уж говорить, о рубке леса - то, значит, была нужда...

- Нужда, говорите? - вздохнул Буравлев. - Почему тогда в штабелях, как я заметил, на делянках гниют десятки тысяч кубометров этого же самого невывезенного баланса? А сколько его гибнет там, где, как вы сказали, большая нужда? Мы, Анатолий Михайлович, не промышленники, а лесоводы. Значит, на все рощицы и боры должны смотреть не как на баланс, а как на нечто живое!

Видя, как Маковеев краснеет и вот-вот взорвется, до этого молчавший Шевлюгин дружески похлопал директора лесхоза по плечу:

- Да, успокойтесь же, черти!.. Сидим мы здесь, балясы точим. А вот Буян сейчас где-нибудь стоит в ельнике, посмеивается... Ну, мол, и охотнички, им бы кашу манную есть, а не с ружьем по лесу...

Маковеев рад был сменить тему разговора.

- Лось - хорош... Но одному тебе не одолеть его. Хитер он. Засаду надо делать.

Шевлюгин стал одеваться.

- Что так сразу? - спохватился Буравлев. - Посидите...

- Пора и честь знать, - отозвался егерь. - Нам еще топать и топать...

- Оставайтесь до утра. Места хватит.

Шевлюгин засмеялся:

- Наговорил тут всякой всячины, а потом - оставайтесь. Анатолий Михайлович теперь неделю спать не будет.

Потемневшее лицо Маковеева тронула едва заметная усмешка:

- Сергей Иванович кое в чем прав. Леса наши действительно замордованы. То война, то стройка. Пора им лет на десять - пятнадцать и роздых дать.

Буравлев проводил гостей до калитки палисадника. Пришел домой подавленным. Все время он ощущал какую-то неловкость. Ругал себя, что не мог хорошенько принять Маковеева. "Дурная привычка. Выдержки нет". Пытаясь отвлечь себя от беспокойных мыслей, он чутко прислушивался, как на улице в застрехах воровски шарил ветер. Над Чертовым яром злобствовала поземка, яростно и по-волчьи завывая. В разноголосый шум вплелся и тут же замер невнятный, похожий на стон звук. Буравлев поднялся с кресла, в потемках осторожно прошел в соседнюю комнату. В окно из-под придвинувшегося облака заглядывали рога месяца. И вдруг они показались ему в эту минуту рогами молодого лося. Зыбкий полусвет падал на подушку. Наташа спала спокойно. Губы ее по-детски выпятились, едва заметно подергивались. Буравлев прикрыл оголенное круглое плечо, подоткнул одеяло под бок. Губы Наташи разомкнулись и лицо озарила улыбка.

"Нервишки пошаливают. Пережито сколько!.." - мысленно упрекнул он себя, снова вспомнив о разговоре с Маковеевым. "Да и могу ли я быть другим?.. Пожалуй, нет..."

2

Вечером, возвратясь с работы, Буравлев не застал дома Наташу. Походил по комнатам, заглянул на кухню. На столе там была расставлена к ужину посуда, посредине горкой возвышался нарезанный крупными ломтями хлеб.

"Вот егоза! Не успела приехать и уже друзей успела завести..." - с чувством недовольства отметил он и, налив в самовар воды, начал колоть лучину.

Наташа ворвалась в дом, раскрасневшаяся, шумная.

- Как хорошо! Самоварчик поставил! - Она чмокнула его в щеку и закружилась по кухне.

- Ну и Сорока-Белобока, затараторила, хоть уши затыкай.

Наташа высыпала из кармана на стол пригоршню желтых ядреных орехов.

- Знаешь, папа, я встретила седобородого кудесника по прозванию Трофим Назарович. Он и спрашивает: "Ты не лесного ли царя дочка? Нет? Ну все равно, возьми орехи. Учти, они волшебные. Раскусишь один - и сразу исполнится твое желание. Сколько зернышек, столько и желаний". - "За что мне такая почесть?" - спрашиваю. "За твоего батюшку, за его ушки сахарные... Встретил однажды его в лесу и не узнал своего крестника. Подумал - кулик перелетный, а он оказался сокол ясный. Провел, мудрец, старого".

- Про ушки-то не забыл, чертяка! - захохотал Буравлев. - Давняя история. Мальчонками по гнездам шастали. Не раз старик нас за уши драл. Андрюхе Дымареву вдобавок и крапивой доставалось. Годком постарше он был меня...

Буравлев невольно любовался дочерью. "Совсем невеста! А давно ли была с пуговку: курносенькая, глазастенькая, как совенок. И ходить еще толком не могла. Вон какая стала..."

- Ну, еще что рассказывал старик? - спросил Буравлев. Голос прозвучал глухо, простуженно. Но Наташа не заметила в нем перемены.

- Говорил о муравьях, как они волка съели.

Губы Буравлева дрогнули в едва заметной усмешке:

- Ну и фантазерка!

- За что купила, за то и продаю, - живо отозвалась Наташа.

Тем временем она разлила по стаканам крепкий чай и, как бы оправдываясь, сказала:

- Не одной он мне это говорил.

- Как же это могло случиться? Напали на зверя и слопали?

Уловив в словах отца насмешку, Наташа загорячилась:

- Совсем и не так. Нашли его ребята дохлым. Бросили в муравейник. Утром глянули, а от волка только косточки остались.

- Так бы и сказала, - пожурил ее Буравлев. - Пора уже научиться изъясняться понятнее.

- Неужели так могло быть?

- Ты видела, как один муравей управляется с гусеницей соснового шелкопряда? По величине она его в десятки раз превосходит. А тут их сотни тысяч, может быть, даже и миллионы. Народец этот организованный. Взялись дружно, поднатужились - и нет волка.

В окна, пробиваясь сквозь хвойную хмарь, цедилось неласковое солнце. На столе, выдувая кудрявые волны пара, попискивал самовар. Помешивая ложечкой в стакане, Буравлев прислушивался к этому писку. Он напоминал ему сторожку, хлопочущую у печки мать и ее приговорки: "Ну, заголосил. Не к добру, видать..."

"Гостей сзывает, - шутил, бывало, отец. - Первым делом ставь на стол бутылку да закусок побольше..."

Буравлев жил сейчас в прошлом. И голос дочери, ему казалось, доносился из глубины этого прошлого.

- А Костя смеется: "Загибать дед ловок. Я его знаю!"

"Костя сказал... Костя сказал... - почему-то раздражался Буравлев. Весь мир теперь у нее в этом Косте..."

Глубокая сосущая тоска и обида за свою изломанную жизнь и, как ему подумалось, за неизбежное одиночество в старости овладели им. В голову лезли горькие, недобрые слова. Но он сдержался. Отхлебнув из стакана уже остывший чай и украдкой взглянув на дочь, он, стараясь быть спокойным, предупредил: