Том 14. Произведения 1903-1910 гг

Хаджи-Мурат очерчен твердо и ясно, без какой бы то ни было идеализации, но на него брошен автором особый свет. Важную роль сыграло при этом увлекшее Толстого внимательное и долгое изучение истории, обычаев, фольклора кавказских горцев. Интерес этот был не этнографический, но скорее духовно-поэтический. Еще прежде Толстого привлекали песни горцев, их меткие, лаконичные, мудрые пословицы, загадки, сказки. И теперь происходило освоение своеобразия далекой культуры в ее целостности. Хаджи-Мурат становится воплощением «поэзии особенной энергической горской жизни».

Здесь свои понятия о добре и зле, о чести, о жизни и смерти. Защищать свою жизнь и свободу с оружием в руках, используя при этом отпущенные природой силу, ловкость, смекалку, представляется Хаджи-Мурату и его соотечественникам совершенно естественным и необходимым. Это так же хорошо и освящено нравственным законом предков, как обязательный обычай гостеприимства или готовность самоотверженно служить своему кунаку, подвергая для него риску, если это понадобится, даже жизнь. Поэтому Хаджи-Мурат с насмешливой презрительностью глядит на статского советника Кириллова, «маленького толстого человечка в штатском и без оружия», и даже весьма дерзко хлопает его по плеши…

Горский фольклор создает поэтический ореол вокруг личности Хаджи-Мурата. Да и сама его жизнь, драматические повороты его судьбы находят себе аналогии в песнях и легендах. Обдумывая свое последнее решение о бегстве от русских в горы, он вспоминает сказку о соколе, побывавшем у людей и вернувшемся с путами и серебряными бубенцами на них, и понимает, что ему нельзя уже вернуться к Шамилю. В ту же ночь Хаджи-Мурат с волнением слушает песню о джигите Гамзате, который бился с русскими до последнего, «пока были пули в ружьях и кинжалы на поясах и кровь в жилах». Такая же кровавая и безнадежная схватка предстоит вскоре и самому Хаджи-Мурату. Но самое трогательное воспоминание — это песня, сложенная матерью Хаджи-Мурата по поводу действительных событий: когда она отказалась оставить Хаджи-Мурата и стать кормилицей ханского сына, отец Хаджи-Мурата ударил ее кинжалом, но она все равно не подчинилась, и рана благополучно зажила. «Булатный кинжал твой прорвал мою белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будет бояться и мальчик джигит».

Эта «дикая» жизнь так легко рождает поэзию, потому что в ней все всерьез — и любовь, и непокорство, и вражда, и смерть. В сравнении с Бутлером и Полторацким, которые и несовершенны, и недовольны собой, и как бы неопределенны в своих действиях и оценках, Хаджи-Мурат живет сильно, решительно и серьезно.

В повести ощутима пушкинская традиция — в рукописях ее сам Толстой протягивает нити от своего повествования к пушкинской «Капитанской дочке». Речь идет о Марье Дмитриевне, которая в восприятии Бутлера как бы соединила в одном лице Василису Егоровну и Машу Миронову. Но знаменательно и то, что главенствующая роль и в «Хаджи-Мурате» и в «Капитанской дочке» принадлежит «разбойнику», бунтарю с трагической судьбой. Как Бутлер рядом с Хаджи-Муратом, так и Гринев рядом с Пугачевым, решения и поступки которого значительны и необратимы, выглядит человеком неустоявшимся, незрелым. Так же как Пугачев для Гринева, Хаджи-Мурат для Бутлера обладает властной притягательной силой, и оба молодых героя испытывают в финале сильнейшее потрясение: Бутлер видит страшную отрубленную голову Хаджи-Мурата с «детским добрым выражением» посиневших губ, Гринев — мертвую, окровавленную голову казненного Пугачева. И Пушкин и Толстой, смело обнажая противоречия и накладывая «тени», создают истинно поэтические образы своих мятежных героев.

Ситуация «Хаджи-Мурата» в сжатом, концентрированном виде выразила толстовское ощущение и толстовское понимание современного мира в целом.

Люди живут в трагической разобщенности друг с другом, и война представляет собою крайнее выражение этого разобщения: бессмысленно гибнет от горской пули Петруха Авдеев, «набегом» русских разоряется чеченский аул, Хаджи-Мурат вынужден при побеге жестоко расправиться с конвоирующими его казаками, Каменев с холодным чувством возит «напоказ» отрубленную голову Хаджи-Мурата. А между тем — и Толстой дорожит каждой возможностью подчеркнуть это — люди стремятся и способны к доверительному человеческому общению поверх всех тех барьеров, которые созданы в окружающей жизни. Такие сердечные связи возникают между Хаджи-Муратом и Марьей Дмитриевной, Хаджи-Муратом и Бутлером. Но этому общению противостоят мощные и хорошо организованные силы.

Известны слова Толстого о Шамиле и Николае I, «представляющих вместе как бы два полюса властного абсолютизма — азиатского и европейского» [86]. Исследователи показали те удивительные совпадения, своего рода «зеркальные отражения», которые обнаружены Толстым в образе действий и психологии того и другого деспота. И дело даже не в том, что сами эти люди, распоряжающиеся судьбами других, лично аморальны. Гораздо хуже и опаснее то, что создана определенная система, втягивающая в свое действие многих и многих и неизбежно воспроизводящая социальное зло: войны, угнетение, грабеж трудящихся, репрессии.

Именно ясное понимание Толстым сущности деспотической власти, враждебности ее всему человеческому делает конфликт повести особенно острым. Судьба Хаджи-Мурата не случайность, но неизбежная закономерность.

С самого начала повести и до конца ее Хаджи-Мурат вынужден спасаться от преследований. Даже тогда, когда, казалось бы, ничто ему непосредственно не угрожает, а, напротив, он окружен участием и симпатией и даже влиятельные сановники типа Воронцова расточают ему похвалы и обещают поддержку, тень опасности, тень безысходности нависает над героем. Возможно, в жизни Хаджи-Мурата были моменты, когда он предавался своего рода игре, решая, с кем ему выгоднее быть — с Шамилем или с русскими. Но теперь для него наступило время последних решений. Он вспоминает свое детство, мать, родные места, он думает о своем сыне Юсуфе, которого грозит ослепить Шамиль, и понимает, что это самое дорогое, что поступиться этим нельзя. Вообще Хаджи-Мурат не из тех, кто мог бы приспособиться, уступить, согнуться, — именно эта черта делает его героем трагическим. Да и сама необходимость выбирать между Шамилем и российским самодержавием, в сущности, навязана Хаджи-Мурату обстоятельствами: внутренне протестуя против своего зависимого положения, он осуществляет свой последний, отчаянный и безнадежный побег. В «Хаджи-Мурате» Толстой возвращался к себе жизнелюбцу и бунтарю.

Писание «Хаджи-Мурата», которому Толстой порой предавался как чему-то запретному, совершаемому, как он сам говорил, «от себя потихоньку», было в нем голосом самой жизни. И стихия жизни во всей своей полноте, во всем блеске и многоголосии господствует в повести. Торжествующей силой жизни дышат здесь мельчайшие подробности, которые Толстой упорно накапливал и внимательно обдумывал. В дневниковой записи от 14 октября 1897 года читаем: «К Хаджи-Мурату подробности: 1) Тень орла бежит по скату горы, 2) У реки следы по песку зверей, лошадей, людей, 3) Въезжая в лес, лошади бодро фыркают, 4) Из куста держи-дерева выскочил козел» (т. 53, с. 153). В последние часы жизни Хаджи-Мурат слушает свист и щелканье соловьев, которых в Нухе было особенно много. И после его гибели они запели снова, словно напоминая о неистребимости и красоте всего живого: «Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце».

Хаджи-Мурат у Толстого — человек, переполненный силой жизни, отвагой, мужеством, — бьется в тенетах ложных установлений современной действительности. Его единственная цель — во чтобы то ни стало разорвать путы, хотя бы и ценой собственной жизни. Он обречен с самого начала, но он не безответная жертва, как например Авдеев. Дело тут доходит до открытой схватки, и героическая гибель Хаджи-Мурата, как она ни ужасна (а Толстой, не отворачиваясь, точно и строго воспроизводит все страшные подробности его смерти), вызывает в читателе потрясение возвышающего и просветляющего свойства.