Княжна Острожская

как неопровержимое, хорошо известное дочери доказательство своего участия в деле.

Бедная Гальшка еще раз взглянула на перстень. Он показался ей чем-то живым и страшным. Таинственный камень был темен и мрачен, слабо светился синевато-зеленым цветом.

Итак, решено! Она должна стать женою этого чуждого ей, производившего всегда на нее такое томительное, неприятное впечатление человека… Женою!.. Какая жестокая, последняя насмешка над ее положением… Но ведь все равно, ведь мать не оставит ее в покое, ведь рано или поздно, сегодня ли, через две ли недели, через месяц, а должно это случиться. Не он, так другой… У этого Гурки такое злое лицо – он не может быть добрым, хорошим человеком… Вероятно, ее ожидают новые муки… Да разве брак уж сам по себе не будет для нее жесточайшей, невыносимой мукой!.. Авось она не выдержит этого, авось Бог сжалится над нею и скорее пошлет ей смерть… Пусть же будет, чего они желают…

– Этот перстень для меня достаточное доказательство, – сказала она Гурке слабым голосом. – Я знаю, что его нельзя подделать и что моя мать должна была послать именно его, чтоб убедить меня… Я поклялась ей исполнить ее волю – теперь делайте, что хотите. Но прежде, чем вы станете моим мужем, вы должны узнать, кого вы за себя берете. Садитесь и выслушайте меня, граф.

И она сама села, так как ноги отказывались держать ее.

– Но только одно – мы не можем терять времени, – заметил Гурко, боявшийся, что кто-нибудь или что-нибудь помешает исполнению его намерения теперь, когда все устроилось так скоро и без всяких затруднений. – Пастор и два моих свидетеля здесь, со мною, а после венчанья мы сейчас же и отправимся в Краков. Экипаж приготовлен и, если вам угодно, вас будет сопровождать панна Зося…

– Ах, не бойтесь – я не задержу вас, но я непременно должна сказать вам два слова…

Гурко приготовился почтительно слушать.

– Здесь почти все называют меня княжною, – начала Гальшка, задыхаясь и едва выговаривая слова. – Но ведь вы должны знать, что я вдова князя Сангушки. Моего мужа убили на моих глазах, мне не дали умереть с ним, связали мне руки и полумертвую привезли к матери. Я жива, но во мне все умерло – знайте это… Жизнь мне несносна, и люди несносны – мне бы умереть только, вот все, чего я желаю. Посмотрите на меня – разве я гожусь вам в жены: я больна, слаба, со мною ведь тяжело жить – я иногда по целым дням не в силах сказать слова… Мне нечего говорить вам, что я не люблю вас – вы это и так, я думаю, видите. Но знайте, что никогда, никогда я не полюблю вас, ни вас, никого на свете. Если в вас есть хоть капля жалости – вы откажетесь от меня и оставите меня в покое… Если у вас нет ни сердца, ни совести – берите меня и замучьте меня скорее…

Она зарыдала… она кажется умерла бы на месте, если б не вылились эти слезы, которые ее душили. Зося бросилась к ней и обняла ее. Она сама дрожала и плакала. Она не в силах была смотреть на несчастную Гальшку. Ей хотелось признаться во всем, молить себе прошенья, выгнать Гурку.

Но разве это возможно?