Путешествие Глеба

– Ничего не чушь. Вот увидишь.

– Ну, я вас знаю, вы все там козлороги какие-то… Он захохотал весело и скорей одобрительно.

– Я вот подрядами занимаюсь, электричество провожу – и все-таки не могу пока разбогатеть: видишь, в какой дыре живу! А вы и ничего не делаете, кроме как по Арбату бегаете, а все как-то выворачиваетесь…

– Ты врешь, Глеб работает.

– Ну, да, Глеб… когда ему вздумается. Возьмет и напишет что-нибудь.

– Не что-нибудь, а он настоящий писатель. Понял? Не поденщик.

Коленька поболтал ногой в красной туфле, выпустил клуб дыма сигарного.

– Ты не кипи, не накаляйся. Я твоего Глеба не трогаю. Пишет и пишет, его дело. Да он, кажется, и не такой полоумный, как ты и остальная компания… Братец-то мой тоже под стать… вашему Андрею Белому. У них как полагается. Чем нелепее, тем, значит, гениальней. А во всяком случае я приду. И вина захвачу. Пусть так и будет: вы начинающие «гейнимы», а я буржуй, тоже начинающий, но буржуй убежденный. И со временем богат буду.

Элли подтвердила ему, что он буржуй. Но от вина не отказалась.

Воленька единоутробный брат Коленьки. Оба отца давно умерли: Воленькин профессор, Коленькин интендант. Братья мало похожи друг на друга, как их отцы. Коленька много нарядней, Воленька некрасив, крупен, угловат, с большой головой, детскими голубыми глазами, детским смехом. Он живет с матерью, маленькою старушкой, его обожающей, в том же доме, что Глеб и Элли, в первом этаже. Как и Глеб, он студент, но естественник и постарше, на последнем курсе. Занимается же не только естественными науками, но и философией, мистикой, ходит в церковь (редкость в этом кругу). Некоторые считают его чудаком, мать же любит его больше, чем Коленьку, для нее он особенный, на других непохожий. «Володичка мой очень правильный, Богом отмеченный».

Элли недавно с ним познакомилась, сразу же полюбила. Хоть она и не старше его годами, тотчас же ощутила и свое как бы материнство: настоящая мать, разумеется, Клавдия Афанасьевна, но и она, Элли, в чем-то ему родная, в чем-то и опекающая, матерински заботливая.

В беззаботном кругу богемы скоро они перешли на ты, Элли стала его щитом, покровительницей. Если бы кто решился плохо сказать о Воленьке, он имел бы дело с Элли, а это не шутка.

Воленька увлекался Андреем Белым. Потому и назначила Элли чтение его стихов.

Майский ветерок повевал. Пролетки дребезжали, светлая занавеска на окне колыхалась, солнце вечернее Москвы клонилось ниже. Теплота, золотая пыль в воздухе – из фонаря Элли Люся, потряхивая черными кудряшками, поглядывала вниз в переулок, липами Спасопесковскими обрамленный, поджидала гостей, понемногу собиравшихся в майском дуновении Москвы. Элли рядом с ней. Уже Майя пришла со своим усатым художником, в профиль похожим на волка. Она мрачно ежилась, иногда поводила огромными прозрачными глазами: считала, что она загадочная личность и на ее пути трагедия. Художник присматривался больше к выпивке. Но с прибытием Коленьки дело улучшилось. Он принес огромную бутыль донского. «Елена, от московской буржуазии. Цени. И не презирай».

Глеб сидел с Воленькой. Вблизи барышни Колмаковы. «Ты пойдешь Бальмонта слушать? Об Оскаре Уайльде? Страшно интересно…»

– Я с вами согласен, – говорил Глеб тоном молодого, но солидного литератора («книжные люди», сказал бы отец). – Белый, конечно, замечательное явление. Когда на него нападают, особенно люди, далекие от литературы, я его всегда защищаю. Все-таки, с вашей оценкой не могу согласиться.

Воленька сидел против него большеголовый, неуклюжий, смотрел приветливо небольшими зеленоватыми глазами с нездоровыми под ними одутловатостями.

– А мне все в нем нравится. Вот, смеются: «Завопил низким басом, в небеса запустил ананасом…» – а мне и это нравится. Бессмыслица, а нравится. Потому что это он сам такой, а-ха ха-ха, – Воленька вдруг залился громким, дурашливым смехом. – Сам в небо ананасом залетает и, может быть, плохо кончит, а вот мне он родной. Подошла Элли.

– Элли, Элли, ты Андрея Белого любишь?

Элли положила Воленьке обе руки на голову.

– Глеба, конечно, больше, но и его тоже. Он такой же полоумный, как и ты.

Воленька опять захохотал.

– Да ведь и ты сама… того… не из очень крепких.

– Ты мне нынче не нравишься. Желтый какой-то, мешки под глазами.

– А сам не знаю. Голова все болит. В глазах иной раз стрекает. Доктор мне сказал – это от почек. Ну, ничего! Ну, что там почки!

Воленька не унывает. В светлом вечере майском пьет чай с баранкою, подхохатывает козлиным смехом и поджидает, когда все соберутся.

Мимоходом, легко пробегая, целует его в лоб Люся: «Милый Воленька, очень милый!» Но потом шепчет в сторонке Элли: «Воленька прелесть? Ну, ангел! Но мой Курилко лучше». А студент Курилко, тоненький, розовый, с темными усиками, и сам знает, что лучше – томно перемигивается с Люсей.

К Воленьке подсела Майя. Вращая огромными глазами, начинает разговор о вещих снах, видениях. Майя мрачна, у нее вид почти трагический. «И вот я прохожу по подземелью, у меня из-под ног синие змеи, а потом огромная змея, а из ее пасти вылезает мой же собственный ребенок. Я начинаю ему глодать череп и у него такая мягкая кость и мозг такой вкусный…»

Художник с волнообразным профилем и длинными усами присоседился к Коленькину донскому.

– Она вам еще не того расскажет, – кричит он через стол, из своего угла, – она еще превратится в собственного отца!

Майя строго на него оборачивается. «Вижу, что уже выпил. Я в отца никогда не превращалась, а что вкус мозга моего младенца и сейчас еще чувствую, это правда».

Воленька козлино и добродушно подхохатывает.

Входят новые гости: сатировидный Сандро, с рано облысевшей головой, небольшими острыми и слегка плутоватыми глазами, с ним молодой человек в темном костюме с красным цветком в петлице – в руке у него цилиндр. Сандро здоровается с Элли.

– А-а, вот, позволь тебе представить… – он говорит бойко, почти развязно, – мой земляк, тоже из Ставрополя – поэт Погорелков.

Молодой человек любезно кланяется. От него слегка пахнет дешевыми духами, галстук уж очень пестр, желтые ботинки, голубые носки.

Полуобнимая Погорелкова, Сандро обращается к присутствующим с видом как бы импресарио.

– Только что из Парижа!

Погорелков скромно, но с достоинством улыбается.

– Да, действительно… прямо с Монпарнаса и Монмартра, из кабачков поэтов, студий художников…

Барышни Колмаковы, слегка повизгивая, обступают его.

– Ах, как интересно…

– У меня есть и личные знакомства: Поль Фор, Жан Мореас. Мы встречались нередко в кафе Closerie des Lilas и дружили. В Париже все очень просто.

– Он хороший малый, – говорит Сандро вполголоса Глебу, – я его знаю с детства, в семинарии вместе учились в Ставрополе. А теперь он поэтом заделался. В Париж попал секретарем русского профессора, знаменитого и богатого. Вот теперь только и бредит Верленами да Метерлинками.

Погорелков слегка тает в окружении барышень. Элли приветливо подсаживает его к Воленьке. Ему дают чаю. Он не знает, куда поставить цилиндр – Майя надевает его себе на голову. Все хохочут. И цилиндр идет по рукам, водружается, наконец, на зеркальном шкафу.

Подходит Коленька с четвертною бутылью.

– Я угощаю поэта вином, так сказать, с Дона, родным напитком… чего там чай! Хочу чокнуться с ним.

Коленька наливает, Погорелков мило улыбается.

– Да, – говорит скромно, – я немало безумствовал в кабачках и клоаках Парижа с лучшими из тамошних поэтов.

– Ну, и здесь поезжайте к Брюсову на Цветной бульвар, там разные переулочки близко, теплые… – кричит из угла длинноусый художник.

– Я уже сделал визиты Бальмонту и Брюсову.

Погорелков чокается с Глебом и говорит, что рад познакомиться с ним – представителем молодого русского искусства. Буты. чь Коленьки начинает действовать. Настроение повышается. Погорелков чувствует себя отчасти Полем Фором.