Тамара Бендавид

Письмо свое она не успела докончить и отправить в этот же день, потому что пришла Любушка Кучаева и стала торопить ее в «город», за необходимыми покупками к дороге, так как обе они еще вчера вечером условились между собою ехать в Бабьегонск вместе, на половинных расходах, и все покупки свои, заодно уже, делать вместе. — Любушка ведь уж гораздо вернее, чем кто-либо знает, где, что и как купить лучше и дешевле, она умеет и выбрать, и поторговаться, а без нее Тамару, пожалуй, надуют, возьмут втридорога и подсунут какой-нибудь гнили из залежалого. Времени остается им немного, а потому ехать, ехать и ехать сейчас же! Корреспонденции свои можно кончить и потом, на досуге. — Словом, она заговорила, заторопила и затормошила Тамару так, что той оставалось только, чтоб не расстраивать компанию, поскорее сложить свой бювар и беспрекословно следовать за энергичною Любушкой. Вечером тоже не удалось окончить письмо, потому что к Любушке пришли гости, какая-то ее подруга да две родственницы, и все они вместе чай пили и заболтались. На другой же день утром, после здорового, крепкого сна, проснувшись уже с успокоенными нервами, когда весь первый пыл и вся резко яркая сторона вчерашних впечатлений успели уже поохладиться и несколько сгладиться, а приподнятое, возбужденное настроение духа улеглось и заменилось более ровным, обыденным своим состоянием, Тамара снова взялась за письмо, чтобы продолжить его, но предварительно перечитав все страницы, осталась им не вполне довольна. Общий тон его показался ей теперь чересчур уже порывистым и страстным; но это бы еще ничего, а главное то, что на более спокойный, более рассудочный взгляд, у нее явились некоторые рефлективные соображения, критическая проверка самой себя и взвес уже сложившихся известным образом обстоятельств, которые она вчера упустила как-то из виду, но с которыми во всяком случае приходится считаться.

Прежде всего, ей показалось, это этим письмом своим она сама теперь как будто навязывается Атурину, как будто ловит его на сорвавшемся когда-то у него слове и желает воспользоваться им только потому, что у нее окончательно лопнуло дело с Каржолем. Не вправе ли он будет подумать о ней именно это?.. Отчего же раньше не вздумалось ей писать к нему! Разве для этого не нашлось бы достаточной темы и материала? — Но нет, она пишет только теперь, то есть, после того уже, как порвала с графом. Тут, дескать, сорвалось, — не клюнет ли там? Не удалось де быть «графиней» с громким именем Каржоль де Нотрек, можно в крайности помириться и со скромной кличкой «madame» Атуриной. Но ведь «madame Атуриной» она могла бы давно уже быть, если бы хотела. Отчего же она тогда отклонила простое, честное предложение этого самого Атурина? Из-за гордого побуждения остаться педантически верною своему слову, вопреки всему и несмотря ни на что! Да, это так кажется ей, и она знает, что это так, — ну, а он? почему он непременно должен думать то же самое? Потому, что ей так угодно?.. А не могло ль бы ему придти в голову, что отказ ее, пожалуй, был основан на более своекорыстных расчетах, на том, что Каржоль казался ей все-таки более «выгодным» женихом и что хотелось, к тому же, быть графиней?

Почему она остановила Атурина и не захотела его слушать, когда он, при последнем свидании в госпитале, пытался было разоблачить ей, кто и что такое этот граф Каржоль? — Не вправе ли он был после того думать, что именно поэтому?.. А теперь вдруг к нему, — теперь и он хорош, как пришла крутая минута!.. И почему она так уверена, что Атурин непременно должен и до сих пор считать ее за высокоидеальную, безупречную личность? Разве она этими своими поступками не давала сама ему повод подумать о ней и противное? Если он никогда ни малейшим намеком не высказывался ей в таком смысле, то не следует ли скорее отнести это к чувству его деликатности? И если даже в последнюю минуту разлуки он напомнил еще раз свои слова, прося рассчитывать на него, что бы ни случилось с нею в жизни, то не был ли это просто порыв великодушия, под влиянием увлечения ею, которое теперь, может быть, уже и остыло? — Ведь она не оставила ему ни малейшей надежды; она даже не в переписке с ним, и потому не знает ни что он делает, ни что думает, ни что чувствует. Очень может быть, что он считает ее уже замужем и потому постарался убить свое чувство; может быть, даже нарочно сошелся с другою женщиной, чтобы скорей заглушить его… Да и почему бы, в самом деле, не могли образоваться у него за это время отношения к более достойной девушке или женщине, на которой он мог бы жениться? Что ж тут невозможного! — Свет не клином сошелся, а он свободен…

Но если бы даже и не так, то все-таки, получив ее письмо, в каком нашелся бы он положении? — Человек прочно оселся уже в Болгарии, служит, работает там, занят своими делами; у него, без сомнения, уже образовались там свои служебные и житейские отношения, установилась определенная жизнь, есть известные виды и цели, — и вдруг, из-за ее письма, бросить все это и лететь к ней! — Да легко ль бы ему было это, раз что у него жизнь сложилась уже совсем иначе, и притом так что она, Тамара, не входит более в расчеты и планы этой жизни?..

Но, наконец, пускай он все тот же, что прежде, и все так же любит ее, — и вот, она пишет, что готова лететь к нему хоть на край света, по первому его отклику. Хорошо, но с чем же это полетит она? на какие средства? — С бабьегонским местом, конечно, пришлось бы немедленно же покончить, нарушить только-что подписанное условие, возвратить подъемные деньги, которые уже тронуты ею, и остаться лишь при своих собственных тридцати с чем-то рублях, на которые не далеко уедещь. Заработать не на чем, достать негде, занять не у кого, — да и кто даст ей! — Пришлось бы, значит, просить у того же Атурина, — пришлите, мол, на выезд, если желаете меня видеть, — но ведь это уже ни на что не похоже!.. И выходит в конце концов, сугубая и самая бесцеремонная с ее стороны навязчивость. Нет, этого она не сделает!

Раз, что она не хотела воспользоваться своим счастьем тогда, когда оно само шло и просилось к ней в руки, когда одного ее «да» было достаточно, чтоб это счастие прочно установилось для обоих навеки; раз, что она так решительно отвергла его в ту пору, — теперь уже собственная гордость ее и самолюбие не позволят ей, словно бы малодушной и капризной девчонке, искать и добиваться его возврата. Что с возу упало, то пропало, говорит пословица. Пускай даже это ложная гордость и фальшивое самолюбие; пускай она сама чересчур мнительна и склонна на все скептически, даже преувеличивать все в дурную или мрачную сторону (что ж делать, таков уже ее недостаток!), но уже один тот факт, что из ее отношений к Атурину ничего не вышло, и что она не захотела или не сумела взять и его, и с ним свое собственное счастье, когда они сами давались ей, — одно уже это доказывает ясно, что, значит, ей не судьба быть за этим человеком. А не судьба — это то же, что не Божья воля. Значит, она не была достойна такого счастья. Стало быть, нечего ей и теперь самопроизвольно насиловать жизнь, вопреки обстоятельствам, слагающимся совсем не так, как ей хотелось бы. И вспомнилась ей тут хохлацкая поговорка, которую не раз приходилось слышать в родном Украинске, — «нехай буде що буде, а буде то, що Бог даст!»— Пусть так! Он знает лучше, куда и зачем ведет ее…

И письмо так и осталось недописанным в ее бюваре.

Через день она уехала вместе с Кучаевой в Бабьегонск.