Том 3. Эфирный тракт

— Душин, вставай скорее! — вскричал Жаренов.

Душин поднялся на кровати с безумием на лице; Лида спала отдельно и сопела заложенным носом, раскидываясь во сне ногами. Утреннее осеннее солнце уже освещало всю страну и губернию.

— Семен! — сказал Жаренов. — Знаешь что, Семен! Мы же с тобой старуху выбросили из гроба, а сын ее принц тоже помер — он лежит в маленьком гробу. А старуха была великаном, поэтому сын ее, хотя он тоже старичок, но ребенок против матери. Это его остался гробик там!

— Там сабля золотая!? — воскликнул Душин.

— Там. А мы думали, что это ребенок лежит, — там старичок! Я про своего деда вспомнил…

— Беги скорей туда, — распорядился Душин. — Не бойся: в могилы и днем никто не ходит. Я тебя на весь день от службы освобождаю…

Жаренов стал одеваться. Лида повернулась во сне на бок и полуприкрытыми, закатившимися глазами как бы глядела на Жаренова. Беспомощно, увлекательно дышал ее рот, и лицо розовело в глубоком отдыхе; волосы взбились диким черным бурьяном и оттуда, наверно, шел запах природы, покоилась тишина наслаждения. Жаренову вдруг ничего не захотелось делать — уйти и лечь в траву на солнце. Но будет неудобно перед революцией и перед всеми неустанными товарищами по общей трудовой жизни…

— Семен, баба у тебя хороша!

— Ничего, — сказал Душин.

— Редкость! И ведь нищенка, дочь батрака — пролетарское дело, короче говоря… Только на живот толста!

— Ест всякую гадость, кормить нечем. Набьет себе в живот что попало и лежит как жирная… Кругом ведь засуха, сельское хозяйство всего боится — и солнца, и дождя, и ветра. Техники нет никакой — одни избушки, плетни да костлявые лошади, мощностью в один гектоватт. Такая лошадь может давать силы на одну лампу — свечей в сто…

— Ну да! — сказал Жаренов. — А для красоты, наверно, нужна сильная мощность, как для целого социализма.

Здесь Жаренов оделся и ушел. Скоро Лида встала и пошла печь десять картошек в тюремной пекарне.

Позавтракав, Душин пошел к Чуняеву говорить о дальнейших перспективах электричества — ждать и жить в таком положении больше нельзя: народ всюду слаб и держится не телом, а революционной душой — запасом радости и надеждой. А нам нужна не столько радость, сколько политическая экономия, основанная на электрической технике.

Чуняев, когда пришел к нему Душин, сказал всем военным людям, бывшим в его кабинете:

— Выйдите вон на полчаса. Дайте мне слово с нашим инженером сказать!

— Садись, инженер!.. Гадко ведь дело-то.

— Что — гадко? — спросил Душин.

Чуняев набил махоркой деревянную трубку и закурил, утешая дымом беспокойство в уме.

— Все гадко. Мужик весь мордуется — от засухи, от беды, от дурости — и нас замордовал. Где же твоя молния, чтоб бедность рассечь? Ты же обещал… Написал книжку?

— Написал. Она уж печатается.

— Завтрашний день прочтешь ее вслух нашему активу после партсобрания… Приходи! Я нынче вечером ляжу в чулан и обдумаю твой вопрос. Ничего у тебя не выходит?

— Нет, — ответил Душин. — Пробуем средства собирать, но трудно… Рублей на тыщу золотом у нас есть кой-чего…

— Это чушь! — в размышлении произнес Чуняев. — Вот госбюджета мы тебе дать не можем, вот что зря! Так ведь у нас и нету никакого бюджета — мы живем как-то суммарно и хаотично, красноармейские остатки доедаем… Слушай, а нельзя ли без денег электричество добывать?..

— А как же, товарищ Чуняев?

— Да прямо с неба, из какой-нибудь природной пропасти — откуда хочешь!

— Ненаучно, товарищ Чуняев!

— Ну тогда не надо!.. Погоди — а науку нельзя выдумать получше, чтоб она бедноте была доступна?

— Электричество — самая дешевая наука, товарищ Чуняев. Электротехника самая верная подруга бедных масс!

— Хорошо сказал! — обрадовался Чуняев. — Люблю я жить, люблю, когда ум сверкает предо мной… Трудно нам, но трогательно в сердце: хлеба вот мало, черного чёрта! Смотрю, понимаешь, на хлеб — и вижу в нем кулака: лежит темное глупое тело и пахнет теплым навозом. Сволочь, а не пища! А революция голодает! Вот идиотизм деревянной жизни!.. Ну, ступай, дай я бандитизмом займусь, приходи завтра в клуб нашей партии… Нет — постой!

И здесь Чуняев со стеснением, с неохотой выговорил Душину про вечер во Дворце Труда.

— Зачем ты так, товарищ Душин?.. На этом ничего не построишь, на срамных копейках! Ты народ вокруг себя собери, ты организуй его силу, объясни ему нашу мысль — вот где будут твои миллиарды!.. А обманывать нам не нужно, обставлять своих товарищей не надо — кто же тогда будет строить электричество, если ты их обманешь!..

Чуняев отвернулся на окно и умолк. Душин вышел, не сказав ничего от своей тоски.

По дороге в тюрьму Душин зашел к Щеглову на Черепичный завод; тот задумчиво чертил левой рукой шаровую мельницу, а сердцем мечтал о Лиде. Душин подождал конца занятий, а потом направился со Щегловым по вечернему городу — по тому же направлению, как, бывало, они ходили, будучи еще отроками; им тогда казалось, что в мире стоит беспрерывное лето; зима и дожди не сохранились в их памяти.

Город Ольшанск был незначительным пунктом, и только потому, что на сотни верст кругом были почти порожние пространства, за которыми нужно как-то наблюдать, Ольшанск некогда назначен был губернским городом. Прежние начальники губернии, равно как и комиссар Временного правительства, считали, что главное назначение губернского города состоит в руководстве борьбой с оврагами, поэтому в городе сильно развился ивово-прутяной промысел для производства плетней, которые затем ставились в размытые пропасти оврагов. И до нынешнего времени кое-где еще сидели старики в сенцах и плели потихоньку хворостяные огорожи для сбыта их в крестьянство и в конторы казенных земель. Остальные люди, населяющие Ольшанск, находились теперь больше всего около печек и ожидали, когда сварится что-нибудь в горшке, потому что иначе их ожидала смерть. По утрам ольшанские люди брали домашнюю нажитую утварь и шли в деревни по полевой целине, поскольку на трактах, у городских застав, жили во временных будках заградительные отряды. К вечеру население возвращалось, принося в карманах пшено, обмененное в селах на утварь, и садилось на отдых вокруг кулеша в печке, жалея, что опять много людей живет на свете и мало умерло от тифа и войны: хлеба не хватает на всех!

Сейчас был вечер. Изредка по теплой, сумеречной улице ехал крестьянин, ухитрившийся провезти мешок проса или пузырь самогона; далеко было слышно, как гремели колеса его телеги — сначала по мостовой, а затем по деревянному мосту и замирали наконец в долгом мягком мире полей, в синеве потухшего пространства.

Душин и Щеглов вышли за ближайшую заставу города, приникшего к мелкой реке. Налево был дубовый мост, справа на берегу виднелась тюрьма, и в ее сторожевой башне горел огонь — значит Лида находилась дома. На другом берегу реки лежала во мгле своего тления торфяная залежь. Друзья пошли по берегу, дошли до железнодорожной линии и снова посетили депо и свой паровоз № 401, все так же томившийся без движения на заржавленном, обросшем пути. Они залезли на тендер, и им открылся вид губернии, уходящей своими горизонтами в темноту.

— Митя! — сказал Душин. — Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!

Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства. Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели: Щеглов считал это реакционным возрождением птолемеевского мировоззрения, которое обоготворяет человека и разоружает его перед страшной скрежещущей действительностью, не считающейся с утешительными комбинациями в человеческой голове. Поэтому Щеглов молчал.