Рождественская история, или Записки из полумертвого дома

Далее началось представление, не очень для меня безопасное, но напомнившее загробную пляску душ, как в дантовой комедии: они вились, изгибались, ныряли под кровать, а на переднем плане - что-то громоздкое, волосатое, бородатое. Сквозь дурноту я все же понял, что А.А. пытается что-то сделать, но у него не получается. Сначала он дважды тыкал в мешок с кровью иголку, через которую кровь по трубочке должна была попадать в другую иголку, которую нужно было воткнуть мне в вену, чтобы перекачать кровь. Но как-то так получалось, что кровь стала капать на пол, на простыню, на брюки А.А. Кое-как, с третьей попытки он попал второй иглой мне в вену. Вытер пот со лба.

- Приду через полчаса. - И вышел.

Прошло часа два. Всё успокоилось. Доктор Тать снова приказал готовить меня к колоноскопии. Опять явилась сестра Наташа с креслом-каталкой, с помощью Кларины отвезла меня в процедурную. Там ближе к окну стояла широкая скамейка, на которой, как я уже поминал, делали клизму после касторки, чтоб прочистить желудок для колоноскопии.

А еще через час Кларина сопровождала лежачую каталку, на которой две невысоких сестрички везли меня на колоноскопию, в маленькую комнатку, где за белой ширмой меня уложили на топчан. Кларине велели остаться за дверью, женщина-врач в синем халате со странным длинным аппаратом с лампочкой на конце подошла ко мне. Известна шутка Михаила Светлова, сказавшего врачу-мужчине после такой процедуры: "Доктор, после того, что между нами было, мы могли бы перейти на "ты". Мне колоноскопию делала средних лет восточная женщина, которая была недовольна, что плохо вычищен желудок, и всё ворочала в моем заднем проходе этим аппаратом, как штырем. Но ничего в нижней части прямой кишки она не обнаружила.

- Ничего не вижу, - сказала она. - Может, хватит с них вашей диффузии? Вполне от этого могло кровить. Разве что Шхунаев решит лапароскопию делать. Ну тогда как повезет.

На мой вопрос, что такое лапароскопия и зачем мне ее делать, она, глядя в сторону, усталым голосом объяснила, что в нижней части живота делается дырочка, туда запихивается поисковый шланг с лампочкой и рассматривают, нет ли язвы в тонком кишечнике. Если же не обнаружат, то другой бы отпустил, а уж Шхунаев как решит. На вопрос, кто такой Шхунаев, она сказала, что он сам ко мне подойдет.

И он подошел.

В палате я спросил соседей, не знают ли они, кто таков Шхунаев.

- А шху его наев! - сострил англизированный дипломат Юрий Владимирович.

Славка, может, и не понял, но созвучию ухмыльнулся.

Только жена ушла домой присмотреть за дочкой и приготовить мне новую порцию питательной пищи, как в палату шагнул врач. Он был в белом халате, как и положено, сутуловат, но странное лицо - квадратная челюсть с вытянутым книзу острым подбородком, длинный, тоже смотрящий вниз острый хрящеватый нос, раздвоенный на конце, как язычок змеи, и уходящий назад голый лоб с залысинами, густые брови кустиками и очень нечестные глаза, которые не скрывали, что их владелец способен на самые разнообразные поступки. Разговор с ним сейчас вспоминаю, как нечто невзаправдошнее, как глюк, как то, что мне примерещилось.

- Анатолий Александрович говорит, - обратился он ко мне, - что вы философ, из тех, что против православного Бога, и мещанин. Жертвы боитесь. И в пижаме лежите, и в носках, и утку под кроватью прячете.

Славка молчал, а Глеб подал голос:

- Да не утку! Утку Анатолий Александрович выкинул. А это банку ему не то его жена принесла, не то Славка из перевязочной.

Славка улыбнулся во все свое рябое лицо, кивнул, соглашаясь.

- А ты, Глеб, пожелтел чего-то. Смотри не лезь куда не надо, а то операцию отложим - пожалеешь, - повернулся на миг к нему Шхунаев.

- Да я так, Сергей Игнатьевич, как есть чтобы. А операцию мне Анатоль Лексаныч сразу после Рождества обещал.

- Обещал - значит, сделает. Не желтей только. - И снова поворотился ко мне, со мной оставаясь на "вы". - А против вас лично у меня ничего нет. Я только все начинания Анатолия Александровича поддерживаю и являюсь главным исполнителем. Он прав, что Россия на жертве стоит. Но я-то хочу сказать, что жертва должна быть с пользой для науки. Лапароскопия - операция новая, не отработанная еще. Вот ее и надо отрабатывать. Раз при колоноскопии у вас ничего не обнаружили, будем делать лапароскопию, а она не поможет, то и лапаротомию. Тут же, не снимая со стола.

- А что такое лапаротомия? - спросил я каким-то не своим голосом, измученный колоноскопической процедурой. - И зачем она?

Доктор Шхунаев улыбнулся длинной улыбкой садиста:

- Бывает, лапароскопия ничего не показывает, тогда - лапаротомия, то есть разрезаем живот от пупка до паха, все твои кишки вываливаем и ищем язву, перебираем их одну за другой. Найдем - резекцию сделаем.

- А не найдете?

- Назад все засунем и зашьем.

- Но я против, у меня уже все обнаружено, - вдруг совсем хрипло и как-то жалко возразил мой голос. - Ведь без моего согласия вы этого сделать не можете. А я не согласен.

Славка неожиданно подбавил остроты, вроде меня поддержав, но и напугав тоже. Состроив встревоженное выражение на рябой своей физиономии, он вдруг безо всякой улыбки сам спросил голосом больного и сам же голосом Шхунаева ответил:

- "Доктор, я умру?" "Больной, сделаем все возможное".

Шхунаев к нему даже не повернулся. А я уже не возражал против тыканья, но неожиданно вполне всерьез за жизнь свою испугался. И не то чтобы боялся умереть, однако смерть, казалось мне, должна была выглядеть более оправданной и не зависящей от тупости медицинского распорядка. Но тут же убедился, что дело не только в тупости.

- А вашего согласия, - пожал Шхунаев сутулыми плечами, - никто и не спросит.

- Но это же фашизмом называется.

- Отнюдь, - улыбнулся Шхунаев своим широким ртом, выпячивая вперед подбородок и откидывая назад голову с залысинами. - Во-первых, мы операции все делаем под наркозом. Вы ж не в немецком концлагере. А во-вторых, есть такое в нашей медицине понятие: операция без согласия больного в случае показания опасности для его здоровья. Вам же делают уколы от кровотечения, вот один из них будет снотворным. И вы очнетесь уже после операции - скорее всего в реанимации. Если все пройдет благополучно. Мы обсудим все это с вашим лечащим врачом Анатолием Александровичем.

Он даже умудрился как-то церемонно и издевательски одновременно поклониться мне, выходя за дверь.

Мне казалось, что я снова брежу, как сегодня ночью. Конечно, в аду - по грехам, в Мертвом доме - по вине (то есть тоже по грехам). А здесь, в больнице, за что? Вина в появлении на свет. Раз родился, то должен помереть, приговор зачитывается сразу, но заключение пожизненное, и никто о нем не вспоминает, пока не зазвучат огненные слова, написанные на больничной стене. А.А. легко говорить: "Вы все виноваты в том, что с вами произошло. Не так живете, не то жрете". Но ведь это бред, пустые слова.

Зато сопалатники мои, как только Шхунаев вышел, загудели.

- Распустились, тить твою мать, - захрюндел дедок, - всякий порядок позабыли. Меня, тить, не пощадили, теперь на ентом философском писателе экскремент делать хотят. А это значит - без пощады.

- Бабки нужны и положение. - Юрий Владимирович взволнованно провел рукой по своим красивым, но немытым волосам. - Со мной ничего не может случиться. Я так устроен. А есть те, с которыми все случается. Я-то сюда случайно попал. Прямо с работы по "скорой" отвезли. Но я потом в АО медицины поеду. Отдельная палата, вежливые все, за двести-то баксов в день! Там долечат. Операций они не делают, а проверить, восстановить - за милую душу!

- Они нас и здесь всех долечат, - ухмыльнулся Славка.

- Только его, - кивнул дипломат на пустую постель Глеба, вышедшего "курнуть". - Пожелтел весь. А с желтизной операций не делают. Они его уже списали. Он им не интересен. Помрет просто под ножом... Зачем им это?

- Как не будут делать? Они ж ему обещали! - подскочил я, на минуту забыв о себе. - Что же они хотят? Понаблюдать?.. Почему тогда по-другому не лечат? Прямо немцы из концлагеря! Но те вроде от злодейства излечились...