Романы

Воины совершили молитву, поцеловали родную землю, обняли родных и милых и вступили в насады.

Как дружная стая лебедей, потянулись насады вниз по Днепру. Запасные ладьи в середине, с хлебом и солью, с живой птицей и с клетками вестовых голубей. Кони пошли берегом. Громко заливалась обычная песня:

Глава четвертая

На площади Преславской, между королевским двором и владычним, стекался народ толпами; кнези сельские с кметами и момцами [351] мчались к раду [352] преславскому, желая скорее узнать причину соборного звону. Игуменство из ближайших монастырей и старейшины из своих пригородков ехали также верхами к собору, сопровождаемые служками и приспешниками.

Посереди говора, шуму и побрякивания оружием раздавались взаимные вопросы и догадки о причине сбору. Но причина известна была только великому комису да одному старцу гусляру, который ходил между народом по площади и, водя смычком по гусле, напевал печально:

Кто вслушается в слово гусляра, идет за ним: что он за песню такую напевает? Гусляр не останавливается, а толпа за ним, больше и больше.

– Что ты поешь, гусляр? – спрашивают его, а он, как глухой, продолжает песню, не обращая ни на кого внимания:

В это время из королевского двора выехал великий комис, а за ним дружина королевская, под предводительством сына его, Самуила, во всем наряде, в золотом панцире на полукафтанье зеленом с золотыми источниками; сверх всего малиновый бархатный плащ, на голове шлем нарядный. Серый конь его в яблоках, согнул шею крутым кольцом и кланялся, побрякивая браной уздечкой с кистями и подвесками.

Запел гусляр, идя вслед за поездом комиса.

Комис вступил в собор; Самуил с дружиной стал у крыльца, народ тесно обступил ограды собора, а темные слухи о смерти Петра переносились уже из уст в уста.

– Слышите, король умер!

– Как умер? Где умер?

А гусляр напевал:

– Ой, убили короля Петра! – громко пронеслось по народу.

– Кто мутит? – вскричал комитопул, подскакав к толпе. Дружина двинулась за ним в толпу.

– Кто мутит? подавайте его! – крикнул снова Самуил грозным голосом, но бледный и смущенный.

Народ, отступая от коней, смолк, озирается кругом, ищет гусляра; а гусляра нет нигде.

Мгновенная тишина изумления была прервана выходом владыки, комиса, бояр и старейшин на крыльцо. Общее внимание обратилось на них; но в это самое время послышался звук трубы с сторожевой башни, и на вершине ее захлопал красный стяг. Воины, бояре и народ содрогнулись от неожиданной вести, и посереди всеобщего онемения гонец от русского князя Святослава явился перед собором с красным значком на копье.

– От русского великого и светлого князя Святослава! – сказал он, подъезжая к крыльцу.

– С какой вестию? – спросил дрожащим голосом комис.

– Русской князь велел сказать королю царства Болгарского, его боярам и всем людям его, что идет он полком на вас, стройтесь противу!

раздалось в толпе.

– Что скажешь ты еще от своего русского князя? – спросил смущенный и бледный комис.

– Ничего, – отвечал гонец.

– Так скажи своему князю, – продолжал комис, – что за двадцать шесть лет храбрые Болгары лозою изгнали из своей земли насильников Русь и Печенегов: то же будет и теперь:

– Гой, любо! – вскричал народ. – Лозой изгоним!

Лицо комиса просветлело.

– Одарите и угостите гонца, пусть едет сытый! – сказал он.

– Государским жалованьем всего у меня много, ничем не скуден, сыт и своим хлебом, чужого не нужно, а готовьтесь угощать гостей нашего князя с дружиной! – отвечал гонец горделиво. Конь его взнесся на дыбы, перекинулся, и народ отхлынул от лихого всадника, который, гарцуя по площади, наконец скрылся за городской стеной.

– Братья! – возгласил комис к народу. – Честный собор, преосвященный владыко и все духовные строители церковные, князи и властители царства Болгарского! В плачевные ризы облечься бы нам по блаженном светлом короле Петре, погибшем от руки брата своего Иована, изгнанного из царства за смуты… да злое время злую игру сыграло; не в плачевные ризы облечемся, а в ратные. След бы нам в Византию идти да звать на престол королевича Бориса, да он в залоге и в неволе у греческого царя; греческий царь не равного себе хочет на престоле болгарском, а слугу себе, данника безмолвного… Честный собор, король Петр заложил детей, да не заложил воли нашей!..

– Воли своей никому не дадим! – произнес один боярин.

– Не дадим, не дадим! – повторила толпа.

– Выбирайте же правителя себе и военачальника, покуда бог дела устроит, – произнес комис, поклонясь владыке и окинув смиренным взором всех.

– Избранного богом да изберем, – произнес владыко.

– Да здравствует король Георгий! – крикнули приверженцы комиса.

Владыко побледнел, его слова не поняли и воспользовались ими.

В войске и в народе повторилось имя комиса; но это был не громовой голос всего народа, вызванный любовью и желанием общим: это был голос подобострастия некоторых и привычка носить оковы комиса.

Посереди необдуманного возглашения раздавались и порывистые крики:

– Короля Бориса! пойдем за ним с огнем и мечом на Греков.

– Благодарю владыку, боляр и всех людей, – произнес комис, возвыся голос, – кланяюсь за честь великую, возданную мне за службу царю и царству, но этой чести не принимаю я…

Все умолкли, притворное великодушие комиса поразило всех.

– Не принимаю, – повторил он, – теперь ущитим Болгарию от врагов, свободим нашу Загорию от Греков!

Комис знал дух народа; несколькими словами он увлек его и вызвал общее довольствие и согласие громкими восклицаниями. Никто не почувствовал, как накинул он на всех свои бразды и направил волю честного собора на путь своих желаний.

– Соединимся же миром и любовью, будем готовиться на брань с Русью и Греками. Идите, вооружайтесь, братья! станем за себя!

Народ громогласно повторил: «Станем за себя!» – и, повинуясь властному голосу, стал расходиться; но тихо, как будто шел в неволю.