Собрание сочинений. Том 4

Превосходен вальс, платок и выстрел. Женский платок у губ Живаго, как романтическая окраска тех самых лет, которые в ином разрешении приводят к выстрелу. И выстрел раздается.

108–114. — Тоня. Обыкновенная женщина Тоня. Достойная дочь Анны Ивановны с ее «Аскольдовой могилой». Тоня, которой «очень шел траур».

Много похвал заслуживает лес-жизнь, в котором заблудился мальчик Юра, который вырос и, встречая опять смерть близкого ему человека, уже ничего не боялся, ибо «все вещи были словами его словаря».

122. — Пошлые разговоры на похоронах — правдивая, но много раз бывшая в литературе сцена… Но «мамочка, — прошептал он почти губами тех лет» — прелестно.

Искусство, неотступно размышляющее о смерти и неотступно творящее жизнь. То искусство, которое называется Откровением Иоанна, и то, которое его дописывает, — как это чудесно верно. И как это мало понятно. Жизнь бессмертна только благодаря искусству. Искусство — это бессмертие жизни.

143. — Страницы с описанием родов Тони — хорошо, не хуже описания родов Китти. И верно, конечно, что мучаешься только ее судьбой, не думая о ребенке.

Смелый образ разгруженной баржи, высадившей в мир душу, — очень хорош.

Свадебная ночь Паши, с доской света, «конец» — часть со стиранным бельем на могиле матери Юры. Несчастная Лара в этом правдивом браке с Антиповым, которого она гораздо сложнее, больше. И непонимание Паши от ее высоты.

Прекрасны огни воинского поезда, врывающиеся в звездный свет (150), и вообще все о звездах, о которых пишут, пишут, пишу! и бесконечно находятся новые слова. Как это далеко от науки Воронцовых-Вельяминовых. Звезды, с которыми советуются люди, не нуждаются в каталогах астрономов.

Хорошо и это: «Фактов нет, пока человек не внес в них что-то свое, какую-то сказку».

169. — О царе и народе тоже очень хорошо.

Хорошо 171–172. — Конечно, верно, что христианство было предложением жизни человеку, а не обществу.

И еще раз с силой поставлены вопросы еврейства — в которых ведь все непросто, а этот вопрос должен быть ясно и сознательно разрешен в мозгу каждого.

Переходим к части V.

Жена, которая читала роман гораздо раньше меня, писала мне: «Знаешь, люди романа, наверное, очень живые — о них думаешь на службе, в трамвае».

Люди живые — и Лара, и Устинья, даже — Тиверзин. Вам, конечно, скажут, что драгун Тиверзин не годится в социал-командиры, скажут, что отдых — митинг во время демонстрации, а в Мелюзееве ходят на митинги, как на посиделки, — все это принижение «великого». Но это ведь так и было. Это — масса, народ. И только ведь много после всему этому выдумана окраска порядка, придумана единая воля, управляющая, якобы, событиями и людьми. (Значение этого романа для Пастернака. Он никогда еще в прозе не осмысливал свое время.)

Фадеев доказал, что он не писатель, исправив по указаниям критики напечатанный роман, [103] то, что объявлено доблестью, на самом деле трусость писателя, неверие в самого себя, в верность собственного глаза.

Сцена у комиссара Гинца — описание какой-то станковой картины на сюжеты гражданской войны, картина, которых есть великое множество. Как каталожная аннотация. Это — намеренно, наверное?

К стр. 13. — От бездарно возвышенных фраз хочется только одиночества, хочется встречи с природой, и больше ничего другого.

Стр. 21. — «Со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очутились под открытым небом. И некому за нами подглядывать». Это формула верная и точная.

Очень хорошо также открывающееся богатство личности (22 стр.). Так возникают народные вожди, так возникла Зыбушинская республика, какой-нибудь Донбасс, ДВР, жизнь людей ярчеет. Сколько талантливого скрывается, остается неизвестным и глохнет в рамках служебной рутины, не подозревая этого в самом себе.

Очень хороши слова о второй революции — личной для каждого, весь этот кусок вообще. И только Лариса ее невесомым взглядом, Лариса своей внутренней жизнью богаче доктора Живаго, не говоря уже о Паше. Лариса — магнит для всех, в том числе и для Живаго.

200 страниц романа прочитано — где же доктор Живаго? Это — роман о Ларисе.

Великолепна сцена с утюгами — одна из центральных сцен романа. Прекрасна буря при отъезде Живаго, смятение его души после победившего его вырвавшегося объяснения с Ларисой. И хороши (27, 28 стр.) черты удаляющейся грозы.

Какую массу Вы увидели, запомнили, Б. Л., какое богатство в стихах, в прозе.

28. — Прелестна, удивительна концовка главы — с уверенностью в возвращении Ларисы, прелестен след — водяной знак женщины. Это — тоже одно из чудесных мест.

36 стр. — Но почему смерть Гинца забежала вперед — такой прием есть, но Вами он никогда не применялся.

46 стр. — Потрясающее явление глухонемого. Я этого глухонемого жду давно, но был ошеломлен таким разрешением задачи. И селезень, и утка еще послужат для Тони, для Москвы.

Стр. 48. — Глубоко верны чувства при возвращении домой. Все прошлое отступает куда-то очень далеко, кажется маленьким, пустяшным — м. б., даже небывшим, по сравнению с единственной реальностью момента встречи, вокруг которого все сосредоточено.

«Тема искусства — это возвращение к себе». Это опять-таки удивительно верно.

Стр. 55. — Живаго: я хочу сказать, что в жизни состоятельных была бездна лишнего, лишняя мебель в доме, лишние тонкости чувств…

Парадоксы этого рода найдут опору в моих наблюдениях за людьми, которые на удивительно скверном пайке живут годами, выполняя тяжелую физическую работу, — сколько же они ели лишнего в своей прошлой жизни? и т. д. и т. п.

Очень верно о семье, о мире в семье, о долге взрослого мужчины. Превосходная гроза, которую проговорили, не видя и не слыша ее, на вечеринке. Еще лучше будет дальше водопад, лучше и важнее.

71 страница — очень важная для автора, но неверная, ибо того, что кажется захмелевшему Живаго, — нет, а все гораздо проще, серьезней и кровавей.

Очень хорошо о торопливости высказывания любви, о материи, превратившейся в поняше, о романтических декретах горожан.

Чуть ли не каждая фраза романа — значительна. Она так наполнена содержанием, вовсе необычным по существу, что требует или покорного удивления или раздраженного спора. Резко и немедленно определить отношение к себе или в виде покорного удивления, или раздраженного спора.

Стр. 73 — «пигмей перед огромным будущим». Жертвенность и рядом с этим «игра в людей»

Кленовые листья — птицы — чудесно.

Н. Н. Веденяпин — много вложивший в приближение этого будущего, в Москве кажется кем-то приезжим, который может в любой момент ускочить в свои Альпы, на свои знакомые высоты.

Меня отец выводил на улицу в феврале, чтобы навсегда задел меня тяжелый след истории. В ноябре он меня никуда не водил.

Доктор устал от трехдневных разговоров со своим учителем Веденяпиным и другом Гордоном. Их время прошло. Время уже было не время слов, поэтому метель, телеграмма, мальчики в дохе, революция и бревно — топливо, (забота о тепле), перед которой отступает все большое, — очень верно.

Снег, превращающийся в бурю, в метель, вместе с ходом событий и смятением в душе Живаго. Это сходство не только не скрывается, но заявляется прямо — «что-то сходное творилось в нравственном и физическом мире».

«Великое, являющееся неуместно и несвоевременно».

Мне кажется, дом кажется огромным оттого, что стоишь вблизи его у его подошвы. Это — впечатление, вызванное ракурсом.

Нигде нет больше оптических обманов, как в строениях общества.

83. — Шкаф за дрова, хотя можно было бы топить шкафом (для этого надо иметь душу ученого, а не поэта).

104–105. — Темы цикла Гефсиманского сада и решение: «Надо воскреснуть». Ах, как все это непросто, Б. Л., и как хочется писать Вам отдельно по тысяче важнейших вопросов, поставленных в этом романе, обсудить, продумать предложенные решения их. Вам-то они и не важны, и вряд ли интересны. Я сделаю их, конечно, для себя, но мне нужен экземпляр романа. Когда роман будет закончен, дайте мне какой-нибудь 3 — 4-й экземпляр, не ожидая появления его в печати.