Книга жизни

... Да, что и говорить. Дед Камиль обращается к одному из этих последних "могикан", своему родственнику с последней просьбой:

- Шахверан!

- Джан, слушаю!

- Прости меня, я побеспокоил тебя, попросив прийти.

Большие белые брови Шахверан-киши пуще нахмурились, нависнув над глазами.

- Все, кого я позвал, пришли, да будет им божья благодать, не осталось в сердце у меня не высказанных слов. Ты тоже помоги мне покаяться, очиститься.

- Какой у тебя может быть грех, чтобы просить очищения? Чистым ты пришел в этот мир, чистым уйдешь...

- Совесть грызет меня...

- Говори, облегчи душу.

- Послушай! Не считай меня таким уж безгрешным. Нет рабов божьих, кто был бы совершенно безгрешен. Как-то пара из молодых сельчан украли барана и прирезали его в лесу. Не помню в каком это было году. Я не дотронулся до мяса, но когда хозяин спросил у меня, я не признался. Правда, потом все раскрылось, и он не обиделся на меня... Но все равно, грех этот засел в сердце занозой.....

Эта улыбчивая быль говорит о высоких нравственных принципах наших стариков. Но настораживает пропасть, которая возникла между дедами и внуками. Как случилось, что на место тех людей, чистых, праведных, довольствовавшихся малым, тем, что бог послал, никогда не зарившихся на чужое добро, пришли те, у кого зачастую глаза завидущие, руки загребущие, людишки, для которых нет ничего святого?.. Где разорвалась цепочка нравной преемственности? Где распустилась наша пряжа? Чем навлекли на себя "гнев божий"? Сейчас понятия: "чистота" и "праведность" кажутся смешными и наивными, как рыцарство Дон Кихота. Разве не странно, что вместо уважения и почитания, на подобных людей смотрят как на чудаков, неумех и неудачников?

Может быть, и благодать вся была в руках тех стариков. Осенними днями, когда горы и долины окутывала сонная тоскливая тишина, мужчины нашего села распахивали к засевали косогоры. Картина эта может показаться архаичной, но она на нашей памяти. Косьбу и молотьбу они могли доверить молодым, но вспашка и сев были делом аксакалов. Зерно должны бросать в борозду только опытные, чистые и праведные руки.

Я и сейчас помню, как в страду пахари затягивали зычными голосами песню - "холавар", древнюю, как этот мир, завещанную дедами и прадедами. И еще, помнится, когда они хоронили своих близких, они исторгали стон, от которого волосы вставали дыбом.

Холовар. У каждой поры есть своя песнь. В холаварах - осенних песнях земледельцев - есть заунывная грусть, созвучная грусти самой осени. Землепашец разговаривает с землей, с работающими на ней буйволом, быком. Он просит быка потерпеть и будто извиняется за тяжелый труд, который ему приходится выполнять. В холаварах есть дружеская, братская доверительность обращение: "хо, друг мой, хо". Когда этот звук оглашал горы, казалось, дрожит земля, ворочается под копытами буйвола, под ногами пахаря и постепенно успокаивается, становится покладистой.

И еще песни пахарей напоминали мне колыбельные наших бабушек, наших матерей. "Колыбельная" же наших отцов пелась над огромной колыбелью, имя которой - земля; это была колыбельная каждому зерну, посеянному в борозду. Ведь от этого зерна зависела судьба всего рода и всей земли.

Мне хотелось слиться с этой песней, которая рождена нашим прошлым, духом аксакалов, далекими, отшумевшими мирами. По дороге на яйлаг своеобразным монументом старине, благодатной земле, холаварам, идущим из глубин веков, возвышается камень Холавар

Старик и гора. Когда-то я прочел, что в одной из восточных стран есть странное дерево-художник. На его стволе отпечатывается рисунок окружающей среды.

Когда я думаю о местах, где родился - о прямодушных, открытых людях наших гор, - мне вспоминается это дерево.

Может, таковы и мы, люди? Внутри нас живет образ мира, в котором мы родились.

Природа с непостижимой гармонией, с ювелирным изяществом отпечатала в наших душах неведомые нам узоры: скольким же мы обязаны природе?

... Старинной дорогой возвращались мы в наше сельцо в Хачаюрде. Дорога проходила между огромных дубов, каждый из которых походил на утес, и поднималась в гору. На повороте Ходжа дорога сужается в тропу, по которой может проехать один всадник, проходит тропа всего на сто-сто пятьдесят метров ниже самой высокой в здешних местах вершины. Когда смотришь с этого поворота, то видны все земли Ярдымлы, тянущиеся по трем-четырем долинам рек, гряды гор, которые ряд за рядом спускаются к Каспию, с трудом различимые, смутные краски далекого моря, с другой же стороны - громада Савалана, кажется, тяжелого для самой земли. Панораму эту можно сравнить разве только с обзором с самолета. Но в таком созерцании пейзажа, который раскрывается, когда поднимаешься по горной тропе верхом на лошади, есть свое преимущество: звук лошадиных подков создает ощущение близости к земле, близости к родному краю... ты чувствуешь, что ты на земле, нет ощущения отторженности.

Десять-двенадцать человек, мужчины и женщины, молча ехали на лошадях над пропастью.

Только поэзией, только песней можно передать те чувства, которые испытывает человек, оставаясь лицом к лицу с вершиной. Высокий голос моего дедушки, который и в восемьдесят лет не знал хрипоты, прервал мои размышления. Я впервые осознал, как этот много повидавший человек, жизнь которого близилась к закату, похож на эти горы. И почему-то мне показалось, что это последняя песнь, прощальная песнь, и нет никого на свете, кто понимает эти баяты, как мой дед и как эти горы.

Стали мне кумиром горы.

Грустно в мире сиром, горы.

Снялся стан - пора расстаться.

Оставайтесь с миром, горы.

Маку лишь пылать осталось.

Не сорвал, вздыхать осталось.

Отжила - отбедовала,

Мне теперь стонать осталось.

Милый, горы обе - две

Головою к голове,

Все мы смертны в бренном мире,

Горы вечны в синеве.

Горе горному зверью.

Ждет охотник на краю.

Обожгла огнем судьбина.

Не потухну, не сгорю.

* * *

Наши предки, - кабы не напасть, - жили долго.

Обоих дедов и обеих бабушек я увидел дожившими до преклонных лет.

Благородство, мужество, прямота, честность, преданность, милосердие, одухотворенная любовь к жизни, к природе - такова была их суть и урок, который они стремились внушить своим детям и внукам.