Старческий грех

- Какой прекрасный вид! - решился Иосаф уже прямо отнестись к Костыревой.

- Да, чудный: я не налюбуюсь им, - отвечала она и вслед за тем устремила рассеянный взгляд на реку, но потом вдруг побледнела, проворно встала и едва успела опереться на косяк.

Иосаф тоже вскочил.

- Что с вами-с? - проговорил он с не меньшим ее испугом.

- Ничего... Я засмотрелась вниз на воду, и у меня закружилась голова, отвечала она, все еще бледная, но уже с милой улыбкой.

- В таком случае лучше уйти отсюда, - сказал Бжестовский.

- Да, - согласилась Костырева.

Все возвратились в залу.

"Боже мой, какое это нежное и деликатное создание!" - думал про себя Иосаф и, чтобы скрыть волновавшие его ощущения, заговорил опять о деле.

- Теперь надо просьбу написать-с, - сказал он.

- Будьте такой добрый, - подхватил Бжестовский и, проворно сходив, принес чернильницу и бумагу.

Иосаф написал прошение прямо набело.

- Подписать вам надобно-с, - отнесся он уже с улыбкой к Костыревой.

- Ах, сейчас, - отвечала она и осторожно взяла в свою беленькую ручку загрязненное перо.

Иосаф стал у ней за плечами. Он видел при этом ее чудную сзади шейку, ее толстую косу, едва уложенную в три кольца, и, наконец, часть ее груди, гораздо более уже открывшейся, чем это было, когда она наклонялась перед ним за чаем.

- К сему прошению... - диктовал он смущенным голосом, - имя ваше-с и отчество?

- Эмилия Никтополионовна.

- Эмилия Никтополионовна Костырева руку приложила-с, - додиктовал Иосаф.

Эмилия написала все это тоненьким, мелким и не совсем грамотным почерком.

- Merci, monsieur Ферапонтов, merci, - повторила она несколько раз и, взяв его за обе руки, долго-долго пожимала их.

Иосаф не выдержал и поцеловал у ней ручку, и при этом - о счастие! - он почувствовал, что и она его чмокнула своими божественными губками в его заметно уже начинавшую образовываться плешь. Растерявшись донельзя, он сейчас же начал раскланиваться. Бжестовский пошел провожать его до передней и сам даже подал ему шинель. Эмилия, когда Иосаф вышел на двор, нарочно подошла к отворенному окну.

- До свидания, monsieur Ферапонтов, - говорила она, приветливо кивая ему головою, и Иосаф несколько раз снимал свою шляпу, поводил ее в воздухе, но сказать ничего не нашелся и скрылся за калитку.

VII

Проснувшись на другой день поутру, Иосаф с какой-то суетливостью собрал все свои деньжонки, положил их в прошение Костыревой и, придя в Приказ, до приезда еще присутствующих, сам незаконно пометил его, сдал сейчас же в стол, сам написал по нем доклад, в котором, прямо определяя - продажу Костыревой разрешить и аукцион на ее имение приостановить, подсунул было это вместе с прочими докладами члену для подписи, а сам, заметно взволнованный, все время оставался в присутствии и не уходил оттуда. Старик, начальник Приказа, лет уже семнадцать тому назад, как мы знаем, пришибенный параличом, был не совсем тверд в языке и памяти, но на этот раз, однако, как-то вдруг прозрел.

- Асаф Асафыч, это что такое? - спросил он, остановись именно на интересном для Иосафа докладе.

Ферапонтов побледнел.

- Прошенье Костыревой... деньги она представляет... просит там остановить торги, - проговорил он нетвердым голосом.

- Как же это так? - спросил его опять непременный член, уставляя на него свои бессмысленные глаза.

- Да так... надо остановить... тут вот прямая статья насчет этого подведена...

- Все же, брат, надо прежде доложить губернатору.

- Зачем же губернатору-то докладывать? Всякими пустяками беспокоить его, - возразил Иосаф, и у него уже сильно дрожали губы.

- Какие пустяки... хуже, как сам наскочит... тогда и не спасешься от него.

- Спасаться-то тут не от чего. Не первый год, кажется, служат с вами... Никогда еще ни под что вас не подводил.

- Что ж ты на меня-то сердишься!.. - возразил ему добродушно старик. Я с своей стороны готов бы хоть сейчас, как бы не этакой башибузук сидел у нас наверху. Этта вон при мне за пустую бумажонку на правителя канцелярии взбесился: затопал... залопал... пена у рта... Тигр, а не человек.

- Да хоть бы он растигр был. Это дело правое... я и сам не восьмиголовый какой... Нечего тут сомневаться-то, подписывайте! - проговорил было Иосаф, привыкший почти безусловно командовать своим начальником.

Но старик на этот раз, однако, уперся.

- Нет, брат, как хочешь: доложить я доложу, а сам собой не могу, проговорил он.

Иосаф только сплюнул от досады и вышел было из присутствия; но вскоре опять воротился.

- Пожалуйста, Михайло Петрович, подпишите, сделайте для меня хоть раз это одолжение. Я еще никогда не просил вас ни о чем, - произнес он каким-то жалобно умоляющим голосом.

- Только не это, брат, не это! - сказал старик окончательно решительным тоном.

Не совсем уже ясно понимая сам дела и видя такое настояние от бухгалтера, он прямо заподозрил, что тот, верно, хватил тут какой-нибудь значительный куш и хочет теперь его подвести.

- Вот отсохни мой язык, коли так! - воскликнул вдруг Иосаф, крестясь и показывая на образ. - Слова теперь не скажу вам ни по какому делу... Подписывайте сами, как знаете.

- Ну что ж? Бог с тобой, - говорил старик растерявшись. Иосаф, сердито хлопнув дверями, опять вышел и конец присутствия досидел, как на иголках. Возвратясь домой, он тоже, кажется, решительно не знал, что с собою делать: то ложился на диван, то в каком-то волнении вставал и начинал глядеть на свой маленький дворик. Там на протянутой от погреба до забора веревке висели и сушились его зимняя шинель, шуба, валеные сапоги и даже его осьмиклассный мундир и треугольная шляпа. Несколько дальше в тени, около бани, двое маленьких петушков старательнейшим образом производили между собою драку: по крайней мере по получасу стояли они, лукаво не шевелясь и нахохлившись друг перед другом, потом вдруг наскакивали друг на дружку, расскакивались и снова уставляли головенки одна против другой; но ничто это не заняло, как бывало прежде, Иосафа. Часов в семь он кликнул свою кухарку и велел себе дать умываться. При этом он до такой степени тер себе шею, за ушами и фыркал, что даже всю бабу забрызгал.

- Чтой-то больно уж сегодня размылись, - говорила она и принесла было по обыкновению ему старые штаны.

- Давай новые, все давай новое, - проговорил Иосаф и, поставивши ногу на стол, сам принялся себе чистить сапоги.

Надев потом фрак, он по крайней мере с полчаса причесывал бакенбарды, вытащил из них до десятка седых волос, и затем, надев несколько набекрень свою шляпу, вышел и прямейшим путем направил стопы свои к дому Дурындиных. Там его встретили совершенно как родного: Эмилия показалась Иосафу еще прелестнее; она одета была в черное шелковое платье. Талия ее до того была тонка, что, казалось, он мог бы обхватить ее своими двумя огромными пальцами; на ножках ее были надеты толстые на высоких каблуках ботинки, которыми она, ходя, кокетливо постукивала. Бжестовский был тоже по обыкновению разодет, но только несколько по-домашнему: он был в башмаках, в широких шальварах, завязанных шелковым снурком, без жилета, но в отличнейшем белье и, наконец, в коротеньком сереньком сюртучке, кругом выложенном красным снурком. Иосаф даже и не предполагал никогда, что мужчина может быть так одет. Чтобы не встревожить Эмилию, он объяснил ей только то, что просьбу он подал и деньги представил.

- Но боже мой! Мне по крайней мере надо вам дать расписку в них, проговорила Эмилия сконфуженным голосом.

- Зачем же-с? Когда станете платить в Приказ, деньги ваши через мои же руки пойдут, тогда я и вычту свои, - отвечал Иосаф.

Бжестовский при этом посмотрел на него пристально и ничего не сказал, а Эмилия еще более сконфузилась. За чаем она по-прежнему угощала Иосафа самый радушным образом, и при этом он сам своими глазами видел, что она как-то таинственно взглядывала на него и полулукаво улыбалась ему. На лице Бжестовского тоже была написана какая-то странная усмешка.