На островах имени Джорджа Вашингтона

Мария Ивановна скинула белый пыльник, бросила на кресло. Кресло у нее на львиных лапах, орехового дерева. Стеклянный столик на тонких газельих ножках. Мебель светло-коричневых тонов, французская, старомодно изящная. А ножки музейных столов, кресел, бюро -- просто музыкальная тема. Точнее, две музыкальных темы -- будуара и профессорского кабинета.

Мария Ивановна поставила на стеклянный столик фрукты, свой любимый рислинг со старонемецкой этикеткой, которую никогда не видел, французское шампанское. Я, как плебей, захватил свой греческий коньяк семь звездочек. Как его не взять, коль иду дорогой Володички!

Никогда человек так не откровенен, как в купе вагона с попутчиком, которого больше никогда не встретит. Я улетал поутру, такси было заказано. Никогда княгиня Марья, разрумянившаяся от рислинга и воспоминаний, не была со мной столь неоглядно искренна, откровенна. Она рассказывала, смеялась, иронизировала над собой, к утру даже всплакнула. И постепенно открывалась мне во многих своих взаимоисключающих поступках и суждениях.

Хотя имена предков можно прочесть еще в Ипатьевской летописи, она вряд ли из Рюриковичей, -- кажется, с этого начала Мария Ивановна. Просто на их славянских островах имени Джорджа Вашингтона скопились три княгини, две княжны и ворох княжат. Вот ее и нарекли "великой княгиней", поскольку володела и княжила кафедрой лингвистики, кормившей треть гуманитариев из заокеанской эмиграции... Впрочем, крестили также "вандомской колонной на пуантах", за глаза, конечно.

Когда княжне Машеньке исполнилось пять лет, ее отдали в балетную школу. Она танцевала однажды перед царской семьей. Ей аплодировал сам Николай II, а министр двора Фридерикс прислал букет роз.

К десяти годам, слушая отца, генерала от инфантерии, как-то вдруг осознала не по-детски серьезно и была счастлива от того, что родилась в самой могущественной на свете Империи. Покорившей и Литву, и Кавказ, и Хиву, и Бухару. Англия перед ней дрожит...

И вдруг мать схватила ее, заставила надеть на себя сразу три платьица и бежала с ней в Хельсинки. По глубокому снегу. Бежали ночью, как воры. Втайне от прислуги. Любимая Империя рухнула. Единственное, что осталось в жизни, -танцы. Танцы стали последней империей княжны. Однако где-то на рубеже шестнадцати она стала расти, и расти для балерины катастрофически. Как-то услышала за своей спиной: "Дядя, достань воробушка". Не поняла, почему "дядя" и почему "воробушка". Тем ужаснее было прозрение: ей объявили, что учиться в балетной школе она больше не будет. Это был ужас... Что оставалось? Замуж? Женихов хватало, и самых родовитых, и нуворишей, жаждавших породниться со старинным дворянским родом. Княжна отвергала, к негодованию матери, и самые выгодные партии. Все эти "бывшие" чудились ей вчерашним дымом. У княжны зрела мечта. Вначале не вполне осознанная. Когда поняла, чего хочет, не решилась поделиться даже с матерью. Обрести под ногами твердую почву. Империю или что-то близкое к ней. Столь же могущественную, как та, брошенная в детстве. Ей были оскорбительны эмигрантские бумажки, всяческие временные визы и дозволения, которые им выхлопатывали. Ее чуть не вырвало в Парижской префектуре, когда им отказали во французском гражданстве. Заявили, впрочем, что дадут, но через двадцать лет... Никого из братьев и сестер это особенно не тревожило, а ее мучило. И когда появился капитан британской армии, она сказала: "Да!" Это было шоком для родителей. Скандалом в обществе. Капитан королевских ВВС был старше ее на двадцать семь лет и ниже на две головы. Правда, у него были нафабренные усы до ушей и чувство юмора. И застарелая усталость офицера колониальных войск, которому не терпелось быстрее завести семью и плюнуть на все остальное.

Никто не мог понять, какой бес укусил княжну. Мария была счастлива. Обвенчались в протестанском соборе. "Свадьбы устраиваются на небесах", -- со вздохом твердила родня и дарила чудом спасенные при бегстве кольца и броши.

Боже, как была разгневана Мария, когда ее Джордж вдруг вышел в отставку. И сообщил об этом так, будто одарил ее чем-то. Она обозвала мужа самым злым и ядовитым выражением, которое осталось от России: "Отставной козы барабанщик." Он, наверное, оскорбился бы, назови она его отставным козлом. Но "отставной козы барабанщик"?! "Она мила даже в ярости" -говаривал Джордж друзьям. "Отставной козы drummer", -- повторял он на свой английский манер и хохотал до слез.

И тут она узнала, что рухнула Британская империя. Она услышала об этом после беспорядков в Палестине, о которых писали все газеты и где погиб брат мужа. Без Индии, без Палестины, да какая же это Империя!

Она жила в испуге, стала неуживчивой, раздраженной. Что, если снова придется бежать с одним несессером, как тогда? Радоваться эмигрантским бумажкам? Да и кто их примет, вечных беженцев?

Что оставалось делать? Завести ребенка, настоял Джордж. Родился мертвый ребенок. Это уж была беда. Появился суеверный страх, не оставлявший Марию. Она родилась в мертвой Империи. Вышла замуж за мертвую Британскую империю. И вот родился мертвый ребенок. Это кара свыше...

Осталось одно: уйти в работу с головой. Мария водила туристские группы, позднее сопровождала французских государственных мужей и была тут незаменима: говорила на шести языках. На одном из дипломатических раутов, переводя с французского на русский, познакомилась и с советскими дипломатами. Ее заметили. А как ее не заметить, двухметровую, по-русски ширококостную переводчицу, которая вышагивала по паркету походкой профессиональной балерины, носки ног враскидку, а однажды, на какой-то вечеринке, закинула на спор ногу выше головы.

На одной такой вечеринке, которые после войны и у советских назывались "парти", познакомилась с женой второго секретаря посольства, милой хохотушей, оставшейся и в Париже простодушной фабричной девчонкой. Учила ее языкам, водила к себе, расспрашивала о жизни там и вскоре съездила туда личным переводчиком Президента Франции Помпиду.

Тогда-то и открыла для себя, что имеет дело с новым дворянством, у которого все на свете свое. Отдельное ото всех прочих. Свои поставщики. Свои новые дома. Отдельные магазины, особые отделы в ГУМе, номерные дачи на Черном море. Парти не беднее, чем в Париже, Риме, Лондоне. Она стала читать газеты внимательно, как никогда. И ахнула: Россия снова в Польше. Снова в Прибалтике. Шагнула даже в Эфиопию, где раньше и духа русского не было. Разве лишь такие скитальцы, как Николай Гумилев, заскакивали... А теперь всюду дипломатические миссии, всюду советники... Только вот почему-то по московскому радио поют: "... И Африка мне не нужна... " Ну, это просто дымовая завеса. Ширма с голубками мира Пикассо... И пришло остро, как в детстве. Озарением: "Так это же подлинная Империя! Пускай советская... Советская, антисоветская! Слова, слова, слова... Возродилась Русская Империя, которая заставила с собой считаться весь мир. Вот она, реальность! Конечно же, эта посольская челядь... это, извините, новое дворянство... Их манеры... Да, но ничего, с годами манеры выработаются. Какие нравы были у думских бояр, таскавших друг друга за бороды. Выработаются манеры".

Советская империя в ее глазах больше не висела над океанами, как воздушный замок. Как "Летучий голландец" с мертвой командой. Империя стала материально осязаемой. Теперь она мечтала быть причастной к советской Империи. Нет-нет, возращаться туда она не собиралась. Дураков нет! Она слышала об участи дворянства, которое после второй мировой отправилось к родным пенатам. Навсегда -- ни в коем случае, но как-то сдружиться с новым дворянством, стать нужной, своей, пусть даже почти своей. Это стало мечтой, с годами -- навязчивой мечтой.

Даже свадьба с престарелым маршалом королевских ВВС, под командой которого служил ее первый муж, не развеяла мечты, тем более что прославленный маршал вскоре почил в бозе, оставив вдове пенсию, замок в северной Англии и долги.

В конце пятидесятых рискнула посетить Россию сама. Без дипломатического прикрытия. И нашла в Москве своего "полуеврея Андрея", как она его называла с улыбкой. Диссидента, которого уже предупреждали на Лубянке, и он измечтался удрать от своей тюремной судьбы.