Ставленник

— Постараюсь, ваше высокопреподобие.

— Это еще не все. Его высокопреосвященство велел передать тебе, что ты не иначе удостоишься священнического сана, пока не скажешь слова во время его службы.

— Очень хорошо-с.

— Если ты хорошо напишешь и понравится его высокопреосвященству слово, он посвятит тебя, а если напишешь дурно, посвятит в диаконы.

— Очень хорошо-с. На какую тему прикажете-с?

— Владыке хочется, чтобы ты сказал слово о блудном сыне. В этом слове ты проведи нашу жизнь, уподобляющуюся жизни блудного сына, выскажи, что сам бог печется о нас, в особенности о детях; раскаявшимся кров дает. При этом изобрази и то, что бдительное начальство всеми благими мерами заботится об юношестве, как господь о детях, а нераскаявшимся обещает геенну огненную. Закончи так: «О христиане! близок час, в онь же сын человеческий приидет со славою судити живых и умерших. Что мы речем ему, грешнии?» Потом воззвание ко Христу спасителю: «Ты, Христе, спасаешь раскаявшихся; обрати и нас ко свету заповедей твоих и приими нас во царствие твое, яко блудного сына…» Понял?

— Понял.

— Теперь иди. Когда напишешь, принеси мне. Да постарайся принести через день. Напиши больше и везде вставляй места из евангелистов и апостолов; хорошо сделаешь, если приведешь цитаты из Василия Великого, Иоанна Златоустого и прочих вселенских учителей.

— Очень хорошо.

— Ну, теперь иди с богом.

Придя домой, Егор Иваныч увидел на столе, в комнате Троицкого, две бутылки с простой водкой, узел с калачами и сверток бумаги. В этом свертке он увидел новую книжку журнала.

«Ну, — подумал Егор Иваныч, — затевают что-то». Троицкого не было дома. Егор Иваныч любил читать только беллетристику, но прочие статьи читать у него не было терпения, короче сказать, он не понимал их.

Пришел Троицкий с двумя бумажными узелками, в одном из которых была колбаса и печенка, а в другом чай и сахар.

— А, Павел Иваныч! — сказал Попов и поздоровался, то есть пожал руку Троицкого.

— Какой и тон-то! Ну, что? Бар или ек?

— Бар.

— Вот как! Какими судьбами?

— Ректор…

При этом слове Троицкий строго взглянул на Попова, — не врет ли он, или каким образом ректор мог помочь делу.

— Не врешь?

— Еще бы! Слушай, что было.

— На папироску, и рассказывай, только без прикрас.

Попов начал рассказывать похождения двух дней.

— Ну что же, хорошо, — сказал Троицкий по окончании рассказа Попова. — В сорочке родился… А я, брат, учиться! Тебе это не по нутру. Радуюсь, что место получил, только слово? Сумеешь сочинить?

— Только не мешайте, пожалуйста. Ведь одни сутки остались.

— Не беспокойся. Мы тебя не введем во искушение. Егор Иваныч! Егорушка! товарищ… Ведь нам всем жалко тебя, больно… Э, да что толковать!.. Ну, твои дела, значит, что называется, в шляпе. Поп, брат, ты. Благослови, отче.

— Бога бы ты постыдился…

. . . .

— Егор Иваныч, вот что: а жена?

— Найдем!..

— А?

— Не спросим вашего брата.

— Однако жена… Ты пойми: что такое мужчина и женщина? Что такое, по-твоему, мужчина и женщина?

Егор Иваныч сначала подумал, что говорить с Троицким не стоит, потому что он переспорит его, а все его резоны «ровно ни к чему не ведут». Однако он сказал:

— Да что с тобой толковать! Ты человек светский, я — духовный. По-нашему, жена должна быть помощницей мне, должна уважать меня… повиноваться мне.

— Та женщина, которую ты теперь не знаешь?

— Женщина против нас ничто.

— Что?!

— Плевок.

— Подлец ты, Попов!

Егор Иваныча зло взяло…

— Говорить я с тобой не хочу… Убирайся вон, иначе ректору окажу.

— На это господин Попов, я вам скажу вот что: во-первых, я не уйду, потому что квартиру я снимаю не у вас; во-вторых, я ректора не боюсь, так как подал в отставку из вашего сословия.

Попов молчит и ходит по своей комнате.

— Егор Иваныч, на что вы сердитесь-то?

Молчание… Троицкий вошел в его комнату. Попов не смотрит на Троицкого.

— Егорушко! а двенадцать лет дружбы?..

Это тронуло Попова.

— Ты мне теперь не можешь быть товарищем.

— Знаю, почему; но головы на отсечение не дам. Егор Иваныч, к чему эти ссоры? Ведь мы ссорились раньше за идеи и мирились, но не так, как теперь. Вероятно, ты потому сердишься, что скоро получишь место; но, брат, у тебя еще задача — слово. Подумай!

— Не тронь меня, Троицкий.

— Не буду трогать. Дай лапочку!

Друзья поцеловались.

— Славный ты, Егор, будешь поп. Дай бог тебе успеха, да брюхо растить, ребят меньше. Только вот тебе просьба: не трогай нас, твоих товарищей; не говори проповеди на воздух. Ты лучше печатай что-нибудь в «Духе христианина» или «Православном обозрении», тогда тебя будут читать и семинаристы и отцы разные. Пиши дело, настоящее, говори прямо, а на старинные идеи не упирайся.

— Знаем, как делать.

— А знаете, так и знайте…

Начали собираться товарищи. Собралось человек восемь, выпили по рюмочке водочки, закусили.

— Давайте читать.

Начинается чтение. Все слушают и молча смотрят то на Троицкого, то на книгу. Если что кому-нибудь не понравится и кто-нибудь не поймет чего-нибудь, следует остановка:

— Стой! он врет.

— Нет, не врет!..

— Объясни!

Следует объяснение.

— Прочитай снова!

После чтения опять спор. Каждый критикует по-своему, под конец соглашаются:

— Ужели и с нами то же будет?

— Ну, брат, мы не такие люди. Мы им утрем нос.

— Чем?

— Утрем!

— Эх, господа!. . . . . .

— Я думаю, нам легко будет учиться в университете. Заучивать трудно. Теперь вот мы читаем и разъясняем сами, потому что разъяснить здесь некому, а там умные-то люди налицо, своими ушами будем их слушать. А ведь мы, братцы, в течение двух лет читанья мало еще поняли.

— Надо допонять.

— Едем!

— Кто едет?

Пять человек сказали: «Я». Это были: Спекторский, Бирюков, Троицкий и двое Кротковых.

— А вы? — спросил Троицкий у остальных.

— Мы служить будем. Губернатор уже обещался дать места, — сказал Клеванов.

— Куда же, господа, ехать? — спросил Петр Кротков, красивый юноша двадцати лет.

— Да ты куда думаешь?

— Батюшка советует в духовную академию, а мне хочется в медицинскую. Я в медицине-то смыслю кое-что…

— Ишь каналья! Любит форму: здесь иподиаконом был, архиерея одевал, а там хочешь форму носить, чтобы порисоваться в губернском городе и перед своим батюшкой. Знаем мы вас, протопопские сынки!

— Давайте лучше вот что решать: как ехать? Есть ли еще деньги-то?

— Кротковы богаты.

— Наш отец на днях будет сюда, вероятно даст, — сказал Алексей Кротков.

— Мой отец хотел прислать малую толику. Он не препятствует тому, что я еду в университет, даже радуется, — сказал Троицкий.

— А вот мой не то: что, говорит, тебе за наука? Выпороть, говорит, тебя надо за вольнодумство. И если ты бросишь меня на старости лет, не заступишь мое место, прокляну тебя, — сказал Бирюков.

— Что за дубина!

— Что ни говорите, а я удеру в университет… Добро бы, я один был сын у него, а то один уже священником, а другой в философии. На брата, конечно, нечего надеяться. Скверно, денег нет.

— Я отцу ничего не говорил о поездке, нынче написал ему такое письмо, что, надеюсь, старик расчувствуется. Впрочем, я у него одно детище мужского колена, а место у него такое, что называется — на веретено стрясти: село дрянь, народ бедный, благочинный теснит… — сказал Спекторский.

— Так как, господа?

— Не знаем. Призанять бы у кого-нибудь на дорогу.

— У кого займешь?

— Мы вот что сделаем, господа, — сказал Троицкий: — все мы друзья и, стало быть, в крайних случаях должны помогать друг другу, как помогали в семинарии и как выручали друг друга из бед. Если мой отец пришлет много, я половину разделю на Спекторского и Бирюкова.

— У меня всего два рубля. Книги разве продать! — сказал Бирюков.