Жизнь, которой не было

- А мне все равно, чья она, земля! - Это уже отец воскликнул чуть приглушенным голосом. - Я всю жизнь работал на ней и буду работать, пока не сдохну, пока меня не закопают в нее... При социализме сидел три с половиной года за тележку украденного зерна, а "новый барин", может, убьет за оброненный колосок... Нет, ребята, не нужна мне эта проклятая земля - ни барская, ни общинная, ни прочая. Чья бы она ни была, задача у нее одна - вытягивать жилы из таких, как я...

- Мне и своего огорода хватает, - бубнит Игнат Иваныч. - Сорок соток! Куды там ишшо? Лишнюю картошку сдаю или меняю на сахар. Дай Бог здоровья Прахвессару, кормильцу нашему, - он помогает пахать, сеять, убирать...

Отец толкает в бок Профессора: ты не спи тут. Про тебя небось разговор идет!

Молодой тракторист приоткрывает мутные, как у цыпленка, глаза.

- Щас!.. - бормочет он невнятно. - Я потом...

На обложке красной батраковской папки, если приглядеться, можно увидеть старую надпись, замазанную тушью: "Ударники коммунистического труда". Батрак подобрал ее в разграбленном красном уголке на ферме и приспособил для своих личных партийных нужд. Батраку стало жарко, он снял замызганную, в навозе фуфайчонку, положил ее рядом с собой на лавку.

- Что же ваша самая-самая партия не сошьет вам, активистам, приличную одежонку? - Отец насмешливо глядит на Батрака, на что тот с полной серьезностью разъясняет: эскизы верхней одежды и костюмов заказаны знаменитым московским модельерам.

В тонком, в разнообразных пятнах свитерке Батрак выглядит совсем тощим. Под глазом синяк - Фекла вчера достала. Узкие, как проволока, губы активиста презрительно поджаты. Он медленно шевелит ими, словно во рту у него жвачка. Хрящеватый бескровный нос выгнулся набок и закорючился, как у болотной ведьмы. Несмотря на глубоко посаженные глаза, особой хитрости в них не разглядеть одно лишь злобное упрямство, обида на всех и вся, в том числе и на "родную партию", которая стала придерживать выплату ежемесячных премий. И рост рядов кончился, потому что список жителей деревни Тужиловка иссяк. Все население деревни уместилось на трех тетрадочных "расстрельных" листках, которые Митя нашел на полу, когда пьяный Батрак спал на топчане за печкой. В списки не попал Игнат Иваныч, который по утрам частенько подлечивает Батрака похмельной стопочкой. Напрасно Батрак уговаривал старика вступить в Самую Справедливую партию. "Куды мине? - голосил старик. - Я даже горох косить в колхозе не годился..."

Вот и сейчас его морщинистое красное лицо, облепленное седой, врастопырку щетиной, медленно поворачивается к Батраку. Дрожащий палец указывает на темный, с алым отливом синяк: баба угостила?

Батрак угрюмо кивает: она, сволочь! Наступит час - лично ее расстреляю.

- Угомонися... - Дядя Игнат выливает остатки самогона в кружечку, пододвигает ее Батраку. Тот выпивает, однако вместо того, чтобы размякнуть и замолчать, приходит во внезапное неистовство, ударяет костлявым кулачком по столу: я вызову группу партийных боевиков из самой Москвы! Они быстро наведут порядок в этой грязной Тужиловке! Он, Батрак, не позволит деревенским олухам издеваться над собой и в своем лице над авторитетом партии. По какому праву его заставляют чистить навоз? Почему сожительница Фекла дает ему самую "последнюю" - мутную и некрепкую - самогонку? Почему жители деревни Тужиловка равнодушны к программным установкам партии? Всех к стенке, всех!..

- А в лоб не хочешь? - Отец угрожающе смотрит на разбушевавшегося партийца. По мнению отца, Батрак, конечно, идиот, глупее Джона, но и таких тоже надо ставить на место.

Батрак вмиг съеживается. Но в глубоких глазницах, как в ключичных ямках, мерцает с трудом сдерживаемая ненависть, купающаяся в прозрачных детских слезах.

Профессор открыл глаза, зевнул:

- Слушай, Батрак, еще год назад ты называл себя демократом, по выходным дням наряжался в казацкие шаровары с лампасами, нагайкой размахивал, в других партиях состоял... А теперь какая-то "самая справедливая и свободная", и каждое твое второе слово - "расстрел"? Либо ты политический перевертыш?

Батрак, не скрывая раздражения, оборачивает к Профессору узкое костлявое лицо, наливающееся вдохновенной синевой, толкует о "выборочности и пользе" расстрелов. Глазенки его просохли, снова посверкивают тревожно и льдисто.

СОН

- Кальты! - гнусавит Джон, тыча Мите под нос разлохмаченные картонки. Дзон хоцет иглять в дуляка.

Митя со вздохом забирает у него карты, начинает их тасовать. Манная каша сдвинута на загнетку, остывает. В дурака так в дурака! Идиот не умеет играть ни в какую игру, карты швыряет как попало на засаленную мешковину. Король у него "дедуська", валет - "дядя", дама - "клясивая тетенька".

Под разговоры трактористов, под шелест бумаг, перебираемых Батраком, Митя начинает дремать на теплых печных кирпичах - карты валятся у него из рук, порхают, словно бабочки на лугу.

Во сне он видит Джона, похожего на сказочного Емелю, бредущего с порожним ведром к реке. Наклоняется, зачерпывает из черной проруби, окруженной ватным снегом. Дурак вдруг отпрянул от ведра, выставил вперед ладони, словно загораживается, - рыбина в ведре плеснула, щука волшебная! И говорит она голосом отца: заткнись, партия несчастная!

Джон голосом Батрака лепечет о каком-то плюрализме.

Голос дяди Игната рокочет с хмурых зимних небес: я, хлопцы, отродясь не разбавляю самогонку водой!

"Бабка в щуку превратилась", - говорит во сне поумневший Емеля-Джон.

- Митя заснуль, - доносится голос настоящего дурака. А тот, который во сне, гладит щуку по маленькой, в серых пятнышках голове: баба! баба!

В печке потрескивают прогоревшие пеньки. Даже во сне Митя завидует Джону, которому по утрам не надо ходить в школу. "Ты Емеля?" - спрашивает Митя могучего добра молодца в расшитом золотом кафтане, в меховой дорогой шапке с бриллиантом во лбу. Мгновенно царевичем сделался!

Джон снисходительно улыбается, кивает медленно и величаво. Смотрит с улыбкой вдаль, а Митю словно и не замечает.

Сон не сон, а в прошлом году на речке заезжие рыбаки поймали всамделишную щуку. Тут Джон объявился на берегу. Рыбаки обрадовались и такому единственному зрителю: посмотри, малый, на рыбину!

Дурак подошел, разинув от любопытства рот, решил потрогать щуку, а та возьми да и цапни его за палец. Идиот заорал благим матом, побежал, ковыляя, прочь, заспотыкался на речной гальке, упал. Орет, машет руками, а щука мотается на пальце, кровь алыми брызгами.

Начали искать плоскогубцы. Нашли их в мотоциклетной коляске, поймали совсем обезумевшего парня, скрутили и только тогда уже с помощью плоскогубцев расцепили пасть хищницы, все руки поободрали о встопорщенный плавник. Тут же дураку стакан водки накатили, чтобы не вопил. Замотали палец тряпицей - до свадьбы заживет!

МНОГОПАРТИЙНОСТЬ В ДЕРЕВНЕ ТУЖИЛОВКА

- Хороша ты, русская мать-печка! - восклицает дядя Игнат восторженно-угасающим голосом. - В любые времена согреет сирого да убогого.

Профессор со смехом припоминал, как Джон на прошлой неделе отказался пить денатурат: "Пляхая, вонюцяя цамагоня!"

Батрак перестает ворошить бумажки, вставляя фразу насчет того, что денатурат полезен для желудка. Жалуется на Феклу, которая дает на ужин неразогретую вчерашнюю картошку, да еще с приговором нехорошим. Капуста у нее в миске перекислая, пузырями, а свежую жалко из погреба достать. Себе колбасу покупает на самогонные деньги - хоть бы раз колясочку отрезала... Но вот, подождите, сменится власть в Тужиловке!.. Маленький белесый кулачок рассекает дымный воздух.

Профессор фантазирует: наступит лето, посадим Джона в поезд, и пусть себе катит в Москву. По телевизору репортаж сделают: идиот в столице!

- Не шути так! - оборачивается отец к Профессору. - Он, худо-бедно, благодаря своему (и твоему тоже!) дурацкому счастью спас тебя от холодной смерти.

Профессор смущенно кашляет в кулак: а ведь и правда. Экзистенциальные моменты, в том числе и ощущение добра, к сожалению, легко забываются.