И всякий, кто встретится со мной...

Это свободно льющееся повествование вряд ли может быть признано скрупулезным и многомерным исследованием прошлого. Эта семейная хроника несет слишком мало традиционных примет жанра: вместо четкой расстановки персонажей, за которыми легко угадываются социальные силы и социальные тенденции, — столкновение жестоких страстей, клубок противоречий, коренящаяся в подсознании людей задавленность собственным существованием на земле, мрачный голос крови… Писатель не гнушается самыми мрачными тайниками и малопривлекательными пружинами человеческой психологии. В романе уродливое жадно тянется к уродливому; возлюбленная Александра, калека Маро, утешается тем, что есть люди несчастнее ее, и та же потребность видеть людей хуже и подлее себя движет Ягором, изнасиловавшим Аннегу, — отщепенцем и парией с общепринятой точки зрения.

Если романист хотел убедить читателей, что уступки злу, страх перед действительностью, равнодушие, неспособность к гуманному поступку не только мало украшают людскую природу, но и ведут к нравственной деградации человека, передаются в известной степени по наследству, — то такая цель безусловно достигнута. В романе живет тревога и высокая требовательность к человеку. Мировоззренческая теорема может доказываться и «от противного».

Это не значит, что роман однотонен и однопланов. По его страницам проходят и Анна, так и не растерявшая своей человечности и доброты, и всегда готовый прийти на помощь доктор Джандиери, и вечная служанка Агатия, с ее истовой тоской по ласке и счастью, и молодой инженер-путеец Мито, бросившийся спасать — спасать добром и сердечностью — искалеченную физически и душевно Ан-нету. Философствующий отец Зосиме справедливо замечает: «Цветок фасоли… очень похож на человеческую мечту… И то и другое тянется вверх!» И мы не раз получим подтверждение этой мысли. Однако речь не о распределении света и теней в романе, а о философии его. Она и «рассыпана» в романе, и неожиданно и резко заявляет о себе в финале.

Вспомним диалог отца Зосиме и Александра, диалог в тяжелую для обоих минуту, после того, как стало известно: это именно внук похитил тело покойного Кайхосро, чтобы отомстить за поруганное безрадостное детство и исковерканную жизнь.

«— И ад, и рай существуют! Каждый выбирает сам.

— Выбирает? Да как же мы можем выбирать? — удивился Александр».

И дальше:

«— Человек ничего не выбирает, — спокойно, задумчиво сказал Александр, — а или подчиняется тому, что ему навязывают, или гибнет… Я тоже гибну, батюшка! Я тоже погиб — погиб прежде, чем родился; и погиб именно потому, что не мог выбирать, от кого, где и когда родиться…»

Когда-то, в самом начале своего пребывания в Уруки, Кайхосро меланхолично размышлял: «…Сейчас от него одного зависело, кто кого одолеет — он жизнь или она его». Чем закончился этот безрадостный поединок, ясно. Не стала ли судьба Александра очередным повторением судьбы Макабели, с этим поистине родовым неверием и скепсисом?

Александр склонен — до поры, до времени — все свои несчастья объяснять происхождением и обстоятельствами. Слова отца Зосиме о выборе мало убеждают его оппонента, да и роман не торопится с комментариями. Как сказано выше, извиняющих нравственную человеческую деградацию обстоятельств в романе нет. Еще и еще раз — личная ответственность человека перед жизнью, другими людьми, судьбой.

Да, связь романного действия с конфликтами и проблемами огромного окружающего мира видимо пунктирна. О реформе 1861 года сказано между прочим. О строительстве железной дороги в окрестностях Уруки — отрывочные сведения, не сведения — противоречивые слухи, которыми обмениваются урукийцы. О Нико, другом внуке Кайхосро, уехавшем в город, — тоже нет внятных известий. Стал студентом, попал в террористы, осужден и сослан…

И тем не менее «И всякий, кто встретится со мной…» — роман немалой социальной наполненности. Авторское отношение к вещам открывается в духе поэтики всего произведения, не становясь от этого менее ясным и определенным.

При всей своей предначертанности и фатальности, происходящее с родом Макабели — отражение общего порядка вещей. Мысль о том, что проклятие семьи — отражение проклятого и неправедного окружающего мира, далеко не сразу внушается читателю, она зреет постепенно, исподволь, она вспыхивает тогда, когда становится непереносимым зрелище человеческих страданий и исковерканных. судеб.

Немногочисленные «выходы» из особняка Макабели в иные миры убеждают в том, что огромная страна — тот же дом без любви, милосердия и сострадания, только многократно увеличенный в размерах. Нико первым в роду понимает, что в его доме ничего не изменится, пока не будет коренным образом перестроено все здание царской империи.

После мрака и удушья поразительный свет заливает страницы романа — это изображается житье-бытье каторжников, ссыльных, обреченных на ежедневные мучения врагов царского самодержавия. Именно так: мрак обеспеченной, как будто бы спокойной и ничем не нарушаемой жизни — и свечение бытия, полного тяжелейшего труда, болезней и неотвратимых потерь. Потому что там, среди сибирских снегов, люди дарят друг другу сострадание, любовь, веру в духовное величие человека и понимание чужой души — все то, чего так не хватало под крышей двухэтажного особняка в горном селении. Александр, поехавший через всю страну, чтобы повидать брата-революционера, совершает великое паломничество за добром и истиной.

Не ищите в романе тщательно прописанных переходов в Александровом сознании. «Инженер-путеец, заступник его сестры, этой забытой братьями девочки, одним ударом кулака вдребезги разбил скорлупу зависти и желчи, тщеславия и эгоизма Александра, и Александр сразу многое понял», — сказано о столкновении инженера Мито с Александром, когда тот пытался по привычке грубо говорить с Аннетой. Нам остается понять и почувствовать, как велико было желание Александра вырваться из замкнутого круга прежней жизни и броситься к новой, олицетворяемой братом. Любой повод, любой толчок могли ускорить этот неизбежный бросок.

Величественна нелепая черная фигура однорукого верзилы, упорно бредущего по глубокому снегу к поселению каторжан; преодолены не только огромные пространства — преодолена многолетняя инерция безрадостного и бессмысленного существования.

На многие возникающие в романе вопросы появится ответ на этих страницах. Кайхосро боялся правды как огня и в своих бесконечных разговорах с отцом Зосиме привычно лгал и лицемерил. Об одном из ссыльных оказано: он «осознал, что единственное возможное лекарство в этом гнилом, хвором мире — всегда говорить правду, одну правду, всегда смотреть правде в глаза. К этому и приучал своих пациентов-каторжан каторжанин-врач; это и было оружием в беспощадной, не на жизнь, а на смерть борьбе — борьбе не за продление еще на день-другой этой собачьей, осточертевшей всем жизни, а за рождение другой, новой жизни!» Каторжане сходят с ума, умирают, как умер Нико, умерла его жена Лиза, но эта гордая и достойная смерть вовсе не похожа на кончину истерически цеплявшегося за жизнь Кайхосро Макабели. Другая цена всему! — вот что открывает для себя бесконечно удивляющийся Александр. Он понял, наконец: «…Нико, который некогда от страха и волнения не смог и спички зажечь, чтобы взорвать полуотсыревший порох, добровольно пожертвовал собой не для того, чтобы у империи стало одним генералом меньше, а для того, чтобы заставить брата увидеть собственные ничтожество и слепоту. Обидно было ныть о потерянной в детстве руке, когда спасать следовало детство, мечту, красоту вообще; когда изуродована была вся земля, заживо гнившая от бессилия, рабства и затаенного в сердце гнева; когда самодержавие, одетое в рясу священника или сюртук учителя, ставило голыми коленками на кукурузные зерна тысячи детей, виновных лишь в том, что они говорили на родном языке; когда у поэта, певца свободы, до сих пор дрожала рука, в детстве искалеченная инспектором гимназии…»

Рок, преследовавший Макабели, оказался преодоленным только тогда, когда потомки Кайхосро нашли в себе силы взломать панцирь себялюбия и ужаса перед жизнью, увидели зависимость своей судьбы от судеб других людей, исторических судеб своего народа.