Последнее отступление

— Павел Сидорович как? Дочка его при нем?

— Он на месте, а дочка с нами в город приехала… Артем, ты к начальству приближен был, грамотен, скажи мне: выдюжим или сломят нас? Силища, есть слух, агромадная прет.

Зазвонил судовой колокол. Артем поднялся, протянул Карпушке руку. Тот смотрел ему в глаза с такой надеждой, будто от Артема зависело, устоят или падут Советы. Но Артем и сам все чаще, все тревожнее думал о том же самом, что и Карпушка и думы его не были радостными. Красные сдают город за городом, отступают и отступают, конца этому не видится, однако должен же быть конец. Какой?

— Чего молчишь-то?

— Как тебе сказать… Не может того быть, Карпушка, чтобы они верх взяли. Зря, что ли, столько народу поубито, столько крови людской выпущено! После такого завернуть назад — нет, не получится. В это я крепко верю, Карпушка.

— А Федька, когда в город везли, всю дорогу пел: хана красным.

— Федька наговорит! Его тоже забрили?

— Забрили. Только показал в деревню нос — прищучили. Дорогой хотел смотаться, но я отговорил.

Красногвардейцы начинали работу. С насыпи Артема окликнул Яшка:

— Шагай сюда, работать будем!

— Увидишь кого из наших — кланяйся! — сказал Артем и торопливо побежал к берегу.

Через несколько минут эшелон ушел дальше. Солдаты стояли в дверях, махали руками, что-то кричали, и среди множества незнакомых лиц Артем на минуту увидел лицо Карпушки.

Погрузка ледокола продолжалась до позднего вечера. Перед заходом солнца ветер стих, Байкал успокоился, и «Ангара» подошла к причалу. С берега на борт перебросили доски и стали вкатывать на палубу пушки. Андраш Ранаи стоял у борта, командовал:

— Раз-два! Раз-два!

Доски скрипели и прогибались. Когда пушка была на середине, одна доска затрещала, сломалась. Пушка завалилась набок, чуть не столкнув Артема и Яшку в воду. Маленький австриец Курт Шиллер не успел убрать руку, и ему размозжило пальцы.

— На станцию Танхой пришел санитарный поезд. Кто отвезет туда товарища? — спросил Андраш Ронаи.

— Я повезу, — отозвался Яшка.

— Свой пулемет устанавливай. Ты? — Ронаи ткнул пальцем в грудь Артема.

Артем запряг лошадь в крестьянскую двуколку и погнал к огням Танхоя в ту сторону, откуда время от времени доносились звуки дальних пушечных выстрелов. До станции было недалеко. Через полчаса они подъехали к маленькому станционному зданию. На всех путях стояли вагоны, мелькали огни, в стороне от путей прямо на земле сидели, лежали люди, одни сладко храпели, другие о чем-то степенно и деловито разговаривали, третьи весело хохотали, и словно не было на свете никакой войны, словно не этим людям придется завтра, послезавтра, корчась в муках, умирать на кремнистых прибайкальских склонах. Артема очень удивило, что у него никто не спросил пропуска, никто не остановил. Ныряя под вагоном, Артем разыскал санитарный поезд, провел к нему Курта, мужественно выносившего боль, поддерживая его под руку, помог подняться в вагон. Но попали они, видимо, не туда, куда следовало. Вагон был жилым, на столиках стояли бутылки с молоком, лежал хлеб, омули. Девушки в белых халатах и просто в платьях ужинали. От первого столика поднялся светловолосый мужчина в солдатской гимнастерке и суконных брюках, коротко взглянул на руку Курта, приказал:

— Девушки, отведите раненого в четвертый вагон. — Сдернув с крючка халат, он начал его натягивать.

Прощаясь с Артемом, Курт вымученно улыбнулся.

В тамбуре Артему пришлось посторониться: в вагон поднимались санитарки. Он прижался спиной к стенке да так и замер, не веря своим глазам. Перед ним остановилась Нина — в белом платочке, надвинутом на самые брови, в белом халате, чудная какая-то, на себя не похожая. В ее глазах всплеснулась, как волна на солнце, радость, к щекам прилила густая краска. Они стояли и смотрели друг на друга и молчали.

— Ну, здравствуй… — сказала Нина.

— Здорово… — сухота опалила рот Артема, он облизал губы языком.

— Ты ранен? — ее взгляд опустился на его руки, на ноги.

— Нет, я не ранен, — торопливо сказал он и еще торопливее пояснил: — Товарища привез… А сейчас поеду.

— Куда?

— Туда… — он неопределенно махнул рукой.

— Я провожу тебя?

— Зачем?

— Вот только халат сниму. Подожди. — Она как будто не услышала его «зачем», но ее лицо как-то сразу потускнело.

Он подождал ее на насыпи. Молча дошли до телеги. Артем отвязал лошадь от забора. Нина стояла рядом, часто дышала, теребила концы белого платочка. В темноте шеборчали, окатывая камни, байкальские волны, изредка глухо били орудия, возле путей не умолкал говор и смех. Артем не рад был этой неожиданной и совсем не нужной встрече.

— Я тебя обидела, да? — тихо спросила она.

Лошадь ткнулась мордой в плечо Артема, дыхнула теплом на открытую шею, и он, рванув повод, крикнул:

— Куда лезешь, вислогубая!

И тут же одернул себя: ну зачем он злится, какая польза от его злости?

— Не обидела ты меня, Нина. Я понимаю… Что кому: одному — блины и масло, другому — кол от прясла. Какая обида? Что досталось, то и получай.

— Артем, я ничего не понимаю и сейчас. Ты, помнишь, говорил…

— Я говорил и ты говорила… Нет, ты, что напрасно, ничего не говорила. А я даже и про женитьбу раз брякнул. Не подумавши, конечно. Куда мне, деревенщине недотепистой, припаряться к образованным!

— И ты в самом деле так думаешь?

Артем сел на телегу, подобрал вожжи.

— Не надо нам, Нина, трясти все это. Не такое время сейчас, чтобы… Слышишь, пушки ухают? А мы про свои обиды толкуем. Нет у меня на тебя обиды. — Он вздохнул, взял ее за руку, за тонкие холодные пальцы, чуть сжал. — Так вот, Нина… Ты — Наталья, я — Пахом, и нету долгу ни на ком.

— Что ж, до свидания…

— До свидания.

Она пошла к вагону, опустив голову, не оглядываясь, споткнулась, зашагала быстрее, и каждый ее шаг отдавался в душе Артема саднящей болью. Все слова, сказанные им сейчас, были пустыми, как выщелканные белкой орехи, они ничего не значили по сравнению с тем, что через минуту-две она поднимется в вагон, хлопнет дверью…

— Нина! — закричал он. — Нина!

Она не остановилась, не оглянулась, и он сорвался с телеги, настиг ее у водокачки.

— Нина!

— Ну что еще?

Он обнял ее, поцеловал в губы. Нина прижалась лицом к его плечу. Осторожно, бережно, он отвел плечо, прижал свои ладони к ее щекам, заглянул в глаза. В них поблескивали слезы и отражались крохотные звезды.

Сдержанно шумел Байкал, шелестели листья тополя в привокзальном скверике…

Вернулся Артем к причалу поздно. Распряг лошадь, поднялся на ледокол.

— Долго ходишь! — укоризненно сказал Яшка, встретив его. Он рассказал, что красногвардейцев уже распределили. Они с Артемом будут находиться в носовой части корабля у пулемета. Яшка радовался назначению. Он провел Артема к треногому пулемету и, поглаживая рукой длинный ствол, приговаривал:

— Хорошо, Артемка!

— Хорошо-то хорошо, а как стрелять из него будем? Я эту машину первый раз вижу, — Артем присел на корточки возле пулемета.

— Я мало-мало стреляю. Ты будешь патроны подавать.

Возле пулемета за мешками с песком у запасливого Яшки стоял котелок с супом, уже остывшим, в ранце нашелся хлеб и соленый омуль. Поужинали, тут же, за мешками, легли спать и не слышали, как «Ангара» отвалила от причала, без гудка, не зажигая огней пошла в открытое море.

Артему снилось, что он с Ниной едет на телеге по торной полевой дороге, среди хлебов, густых и высоких; дует холодный ветер, и хлеба гудят, как молодой лес, глаза у Нины почему-то темные, как глубокая река, в них дрожат слезы, лицо веселое, она тормошит его за плечо, говорит Яшкиным голосом:

— Вставать надо… Вставать!

Артем спросонок не сразу сообразил, где он и что с ним. Над водой висел густой туман, все укрывая белым сумраком, невозможно было даже понять, наступило утро или все еще тянется ночь.

Красногвардейцы построились на палубе. Командиры прошли вдоль строя, всматриваясь в лица бойцов, потом человек в черном пиджаке, перепоясанном солдатским ремнем, сдвинул на затылок шапку, напрягая голос, чтобы пересилить шум машин «Ангары», сказал: