Страшный суд

Я спасла тебя от бомб, но от современного мира спасти не в силах. Да ты и не сказала бы мне спасибо.

Единственное, о чем ты можешь меня спросить, глядя с сомнениями и укором сквозь косоватые щелочки глаз: «По какому праву ты навязала мне свою помощь?»

Если хочешь знать, давай поедем вместе со мной по тем дорогам, которые привели меня к тебе.

Не я ищу дорогу, а дорога ищет меня.

Ночные дороги Вьетнама дышат трудно и часто. Топанье бегущих ног словно сердцебиение земли. Куда они все бегут? Хочу взглянуть на их лица, чтобы догадаться о цели, а вижу спины. Спины говорят больше лиц, ведь они не могут прятаться за улыбкой, не могут напустить на себя благодушного выражения. Усталость, муку и твердость вижу в каждой спине.

Эти женщины откованы из железа. Бамбуковое коромысло на каждом плече. Трусят. Ритм трусцы наследован у тысячелетий. Коромысла покачиваются то к одной тяжести, то к другой. Движением плеча женщины уравновешивают и успокаивают их.

Выхожу из машины и попадаю в поток трусящих. Разговариваем без слов. Я гляжу на них, а они на меня.

Я понимаю их или воображаю, что понимаю. Впрочем, вот этого не понять нельзя. Худенькая женщина, не переставая трусить (и не забывая уравновешивать коромысло), кормит грудью ребенка. Последние капли сил и жизни она переливает в него. Она передает ему эстафету бега.

В своей отчизне они вынуждены продвигаться только во мраке. Родное небо преследует их. Оно гудит и бросает бомбы. Они бегут от родного неба.

По сторонам дороги шелестенье и шорох. Мне кажется, что ночь наполнена шепотом змей. Разве можно спрыгнуть в придорожный окоп, где, наверно, змеи лежат клубком. Однако прыгаем и даже прижимаемся к стенкам и ко дну. Тишина после взрыва как целебная мазь на обожженное место.

Люди снова трусят. Сломанные велосипеды за спиной. Навьюченные велосипеды толкают впереди себя. Целые сложные композиции из соединенных друг с другом навьюченных велосипедов. Во вьюках только оружие и рис. Рис и оружие. Все для юга. Тем, кто трусит на юг, безмолвно уступают дорогу. Мешок с рисом порвался. Десятки рук собирают все до зерна. Горстками возвращают и ссыпают рис снова в мешок. А сами голодные.

Трусят и трусят. Одни — на юг, другие — к родным пепелищам. А куда иду я? Что я ищу среди этих сирот и вдов?

На каждое давление сверху (с неба) эти люди отвечают тихим, но упорным ответом травы. Они выпрямляются сами. Их не надо поднимать и разглаживать.

Трусят и трусят. Они незнакомы друг другу, но все их плечи подставлены под один общий груз. Чем ближе соседнее плечо, тем лучше, и чем темнее, тем лучше. Даже самая черная ночь приводит к утру.

Но если утро начинается с реактивного гула и с разрыва бомб, то значит все еще длится ночь. И рассвет далек. Эти люди бегут к рассвету.

Я тоже жду своего утра. У меня оно ближе. Если ничего не случится, то оно может наступить через месяц далеко отсюда, на аэродроме. Может быть, в то время мы будем уже вдвоем. Одна маленькая ручка будет утопать в моей руке. Но могу ли я представить теперь, что это утро будет самым трудным в моей жизни.

А эти люди, бегущие в темноте, представляют ли они, что их утро тоже будет нелегким? Те, кто чудом останется жив, распрямятся, чтобы свободно вздохнуть, оглянутся и увидят — самых дорогих и близких рядом нет. При солнце виднее будут потери, одиночество, постарение. Что-то опустело в душе, как рукав безрукого солдата. Вместе с остатками сгоревшего дома они будут собирать воспоминания и улыбаться солнцу сквозь слезы.

Хорошо, что мы не знаем, что́ предстоит в пути. С меньшим нетерпением рвались бы вперед. Я пошла по этой дороге, не зная и не спрашивая куда. А возвратиться уже нельзя.

Зеленый ветерок с рисовых полей. Праматерь всего зеленого на земле — ленивая густая река. Нужно быстро перескочить на паром. Мои спутники выпрыгнули из машины и бегут вперед, чтобы показать пропуска. Наша машина медленно раздвигает толпу людей, тоже жаждущих попасть на паром, объезжает грузовики. Все они терпеливо ждут и терпеливо, безропотно пропускают меня. Женщины со спящими детьми. Мужчины с оружием. Их где-то ждут. Что-то зависит от их своевременного прибытия. Может быть, даже жизни.

Что-то завтра вечером ждет меня? Одна встреча, которая перевернет мою жизнь.

Паром не достает до самого берега. Метров пять нужно проехать водой. Вьетнамцы толпой заходят в мутную воду.

Воскресли все ужасы, которыми напичкали меня люди, уже побывавшие во Вьетнаме.

— Больше всего берегись воды. Не окунай даже пальца. Все воды заразны. Кишат бактериями, смертельными амебами и пиявками. Зайдешь по щиколотку и — крышка!

Толпы самоубийц заходят в воду по колена и выше. Жду, что сейчас их ноги начнут подкашиваться и я увижу воочию первые признаки неизлечимой болезни.

Комары пронзительно свистят около моих ушей. Наши болгарские комары по сравнению с этими альтруисты, филантропы, человеколюбцы.

Машина подбирается к самой воде. Обгоняем, раздвигаем людей, уступающих нам дорогу. Едем мимо глаз, наполненных ночной тишиной. Стараюсь спрятаться в глубине машины. Мне стыдно, что я опережаю их, ворую их встречи или, напротив, прощальные слова, может быть, и само утро.

Но как еще мало я знаю этот народ, По сравнению с его терпеньем, камень — воск.

Мотор всхлипывает, и мы через мелкую воду устремляемся к парому. Мелкое место оказалось довольно глубоким. Вода вливается внутрь машины. Коленки поднимаю ко лбу. Вдруг машина останавливается и начинает тихо тонуть. Единственный крик в целом Вьетнаме — мой. Но я не узнаю своего голоса. Дверка не хочет открываться.

Итак — до сих пор все мои искания, метания, философские споры вели меня к этой мутной ленивой отмели. Что ж, пусть глотает меня, только скорее.

Не было ни возбужденных голосов, ни команд, а машина вдруг поднялась в воздух. Высовываюсь и вижу тех самых людей, которых мы обгоняли. По пояс в воде они поднимают машину с неведомой иностранкой.

На машине нет ни одного места, где могла бы ухватиться рука. Все руки, которые смогли, уже ухватились. Человек к человеку, голова к голове, пальцы к пальцам. Вижу мальчика, вытянувшего шею. Жилы напряглись, вот-вот лопнут.

Открывают дверцу и вытаскивают меня. Оказываюсь в реке. Я жалка и смешна, но нет ни одной улыбки. Волны реки и волны рук выталкивают меня к скользкому краю парома. У амеб достаточно времени, чтобы вселиться в меня. Но я поглощена другим.

— Как его зовут? — показываю я на мальчика с напряженной шеей.

— Кон.

Я дивлюсь осведомленности переводчика, который раньше, конечно, не видел мальчика, да и теперь не повернул к нему головы.

Смуглые руки переплелись, как тростник, из которого сплетена корзина. Они волокут наш «джип» на паром. Мальчик Кон, затонувший теперь до подбородка, помогает до самого конца.

Паром трогается. Вокруг машины толпа вьетнамцев. Мне кажется, что это все те же лица. Как они здесь оказались? Они ведь остались в реке. А потом, я видела, возвратились к берегу с измазанными в тине ногами, чтобы ждать своей очереди целую ночь.

Мне хочется еще раз увидеть мальчика.

— Кон! — кричу я.

Десяток пар глазенок-маслин. Где же тот, мой? Легче отыскать зернышко в мешке с рисом. Оказывается, «кон» — это просто «ребенок».

Одно слово в мгновение ока может унести нас дальше, чем космическая ракета.

Произношу слово «кон» и с Балканского полуострова перемещаюсь в парну́ю тропическую ночь, которую мне привелось пережить.

«Кон, Ко-о-он…» — поет женщина колыбельную песню в провинции Нам-ха. Раскачивается колыбелька, раскачивается и песня. Кон, кон. Тысяча лет назад, тысяча лет вперед. Причудливая тень тропического дерева, как иероглиф, который я не могу прочесть в такой дали в своей постели.

Сна нет. Ночь полна горячего сладковатого брожения. Наверно, в такие ночи зарождалась на земле жизнь. Пью эту ночь глоток за глотком, и напиток оказывается дурманящим и пьянящим.