Признания Ната Тернера

Уоллес был практически копией Мура телесно и духовно — костистый, узловатый в локтях и коленях невежда, скабрезник, богохульник и бездарь даже в тех простейших вещах вроде пахоты, окучивания и лесоповала, которыми Мур заставлял его заниматься в уплату за стол и жилье. Он обращался со мной так же, как и Мур — без особого озлобления, но с настороженной, бдительной и неослабной враждебностью, и (поскольку он по этому делу ни в каком качестве не проходит) чем меньше тут будет сказано об Уоллесе, тем лучше.

Так что годы моей жизни у Мура, в особенности первые, отнюдь не были счастливыми, но давали столько возможностей для размышления и молитвы, что это позволяло как-то терпеть. Во-первых, почти каждую субботу я бывал в Иерусалиме, где у меня выдавалось несколько долгих часов свободного времени. Во-вторых, при любой погоде, чтобы не сидеть тупо в своем чулане, я удирал в лес, причащался там Святого Духа и читал поучения Пророков. Те первые несколько лет были проникнуты ожиданием и неуверенностью, хотя уже тогда я начинал постигать свою богоизбранность, предуготованность к великой миссии. В то странное время моим утешением были слова Пророка Ездры: так же, как он, я чувствовал, что по малому времени даровано нам помилование от Господа, Бога нашего, и Он... дал нам ожсить немного в рабстве нашем.

Вскоре я нашел в лесу уединенное местечко — замшелый пригорок над мелодично журчащим в тишине ручьем, возвышающийся в окружении шумливых сосен и царственных дубов, причем не так уж далеко от дома. В этом чтилище я с самого начала завел обычай еженедельных бдений, молился и читал., а когда немного освоился у Муров и мои походы в лес участились, соорудил там из сосновых веток шалаш, который стал моей тайной обителью. Если работы бывало немного и предоставлялась такая возможность, я начал иногда напрочь отказываться от пищи и выдерживал по четыре, по пять дней кряду, после того как прочитал глубоко взволновавшие и тронувшие меня строки Исаии: Вот пост, который Я избрал: разреши оковы неправды, развяжсиузы ярма, и угнетенных отпусти на свободу, и расторгни всякое ярмо. Во время таких постов у меня частенько кружилась голова, дрожали ноги, но посреди приступа немощи вдруг гордость охватывала меня, все вокруг озарялось странным сиянием и возникало ощущение истомного, блаженного умиротворения. Шорох оленя в глубине леса отдавался у меня в ушах громом апокалипсиса, журчащий ручей становился рекой Иордан, и даже в трепете листвы мне чудился тайный шепот, чудное многоголосое откровение. В такие минуты моя душа взмывала ввысь: я знал, что если буду упорствовать в посте и молитве, если терпеливо буду нести послушание, рано или поздно мне явлено будет знамение, и тогда контуры будущих событий — пусть страшных и сопряженных с опасностью — откроются.

Харку когда-то не повезло так же, как и мне: он оказался малой частью состояния владельца — той, от которой при всяком хозяйственном спаде можно быстро и легко избавиться. За такого могучего негра как Харк всегда можно выручить хорошие деньги. Как и я, он родился и вырос на большой плантации — не в Саутгемптоне, но рядом, в Сассексе, который с Саутгемптоном граничит с севера. Его плантацию ликвидировали примерно в тот же год, что и лесопилку Тернера, и Харка купил Джозеф Тревис, который тогда еще не освоил ремесло колесника, а просто возделывал землю. Прежние хозяева Харка, люди (или нелюди?) по фамилии Барнетт, решили основать новую плантацию где-то в дельте Миссисипи, а там пахари имелись в избытке, зато горничных и кухарок не хватало. И они взяли с собой мать Харка и обеих его сестер, а Харка продали, вырученными за него деньгами оплатив нелегкое и дорогое путешествие посуху на Юг. Бедный Харк. Он не мыслил жизни без матери и сестер — ведь за всю жизнь ни дня они не провели порознь. Но цепь утрат с этого лишь началась: семь или восемь лет спустя Тревис навсегда разлучил его с женой и маленьким сыном.

Трудным негром Харк никогда не был (во всяком случае, пока я не выгнул его по своему лекалу), и почти все то время, что мы были с ним знакомы, я не переставал досадовать, что на нем, как и на большинстве выращенных как полевое тягло молодых рабов — невежественных, бездуховных, неоднократно поротых и совершенно запуганных надсмотрщиками и черными кучерами, — губительно сказалось воспитание на плантации: из его гордого большого тела будто щелочью вытравили чуть не всю природную удаль, достоинство и силу воли, так что перед лицом божественной власти белого человека он стал покорным, как спаниель. Тем не менее где-то в глубине теплился в нем огонек своенравия, из которого я, конечно же, сумел потом своими проповедями раздуть всепожирающее пламя. Впрочем, этот огонек даже не то что теплился, а горел и, должно быть, очень ярко, потому что вскоре после разлуки с матерью — сам не свой от горя, потрясенный, сбитый с толку, без опоры в религии — он решился удариться в бега.

Однажды Харк рассказал мне, как это случилось. На плантации Барнеттов, где жизнь пахарей-кукурузников была не очень сладкой, тема побегов звучала постоянно и неумолчно. Все это, однако, были разговоры, ибо даже самого глупого и безрассудного раба устрашит перспектива сотни миль пробираться по дикому безлюдью, которое тянется от Виргинии к северу, зная к тому же, что, если даже доберешься до свободных штатов, убежище не гарантировано: очень уж многих негров хватают и вновь продают в рабство алчные востроглазые белые северяне. Бегство — затея почти безнадежная, но многие пытались, и некоторым почти удалось. Один из Барнеттовых негров, некий Ганнибал, человек уже в возрасте, после того как его жестоко избил надсмотрщик, поклялся, что больше терпеть не будет. Однажды весенней ночью он “сделал ноги” и через месяц обнаружил себя недалеко от Вашингтона, на окраине городка Александрия, где его взял в плен бдительный гражданин с охотничьим ружьем, который в конце концов возвратил Ганнибала на плантацию и, видимо, получил сто долларов наградных. Советы этого Ганнибала (которого одни рабы почитали с тех пор героем, другие безумцем) и вспоминал Харк, когда сам пустился наутек. Двигайся ночью, отсыпайся днем, иди за полярной звездой, сторонись торных дорог, избегай собак. Целью Ганнибала была река Саскуиханна в Мэриленде. Когда-то невесть откуда взявшийся белый квакерский миссионер [20], странный полубезумный бродяга с бегающим взглядом (вскоре изгнанный с плантации), ухитрился передать множество ценных сведений отправленной по ягоды ватаге, в которую входил и Ганнибал: после Балтимора иди к северу, держась невдалеке от тракта, а на переправе через Саскуиханну спроси, где дом собраний квакеров, там кто-нибудь всегда ждет, и днем, и ночью, он и проводит беглеца несколько миль, оставшихся до Пенсильвании и свободы. Агентурные данные Харк запоминал тщательно, особенно ключ ко всему — название реки (его еще попробуй выговори, язык сломаешь), и Харк повторял его в присутствии Ганнибала до тех пор, пока не научился произносить правильно, в точности, как его учитель: Сказки-хамма, Сказки-хамма, Сказки-хамма.

О том, что Тревис в глубине души хозяин куда более мягкий, чем Барнетт, Харк понятия не имел. Знал только, что его разлучили с родными, ближе которых у него нет, и отняли дом, вне которого он не представляет себе жизни. Прожил у Тревиса неделю и почувствовал, что горе, ностальгия и боль утраты становятся нестерпимыми. И в одну прекрасную летнюю ночь решился-таки сбежать — отправился за двести миль в Мэриленд на поиски той квакерской церкви, о которой рассказывал чуть ли не год назад Ганнибал. Поначалу все шло как по нотам, потому что удрать из имения Тревиса дело нехитрое: надо всего лишь дождаться, когда Тревис уйдет спать, затем, не подымая шума, слезть с сеновала, где его на первое время разместили, а потом бери мешок, — в котором бекон, мука, нож-складень и кремень, чтобы разводить огонь (все, конечно, краденое), — кидай его на палке за спину и ступай себе с Богом в лес. Проще не придумаешь. В лесу тишина. Там он час-другой переждал — а вдруг Тревис каким-то образом обнаружит его отсутствие и поднимет тревогу, но из дома не доносилось ни звука. Потихонечку прокрался вдоль опушки, вышел на дорогу, ведущую на север, и ровным шагом в прекрасном настроении двинулся, сопровождаемый золотой луной. Ночь упоительна и благоуханна, он отмахал уже черт-те сколько, а единственное за все время происшествие — это собака, которая выскочила с бешеным лаем с какой-то фермы и чуть не вцепилась в пятку. Раз так, значит, прав был Ганнибал насчет собак-то, на будущее надо взять за правило огибать жилье загодя, даже если не один час потеряешь, пока сперва от дороги к лесу идешь, а потом опять из лесу на большак выбираешься. На дороге он никого не встретил, и чем ближе к утру, тем радостнее замирало сердце: оказывается, побег — не такая уж страшная штука. К рассвету оказалось, что пройдено расстояние ого-го! — хотя, какое именно, он сосчитать не мог, поскольку, что такое миля, не имел понятия, и с первыми петухами, заголосившими в дальнем курятнике, он лег на землю и заснул в буковой рощице на добром удалении от дороги.