Судьба. Книга 4

Поодаль флегматично жевали свою жвачку готовые в путь верблюды. На ногах у них были узорные наколенники, на шеях позвякивали колокольцы, уздечки были украшены кисточками. Всё это недвусмысленно свидетельствовало о цели, для которой предназначались верблюды, особенно нарядные паланкины на верблюжьих горбах.

По слову распорядителя тоя женщины должны были разместиться в паланкинах и ехать за невестой. Но Узук помалкивала, глядя на дорогу и отделываясь шуточками от наиболее нетерпеливых девушек. На дороге показалась целая вереница фаэтонов, остановившихся возле кибитки Оразсолтан-эдже. Они отвлекли на себя внимание женщин, и те подошли поближе, с любопытством рассматривая лакированные городские арбы, запряжённые парами сытых коней, их наборную сбрую, украшенную перламутровыми ракушками. Ракушки вызывали особую заинтересованность сельских модниц, охотно уступивших бы за них свои украшения, многие из которых по ценности не уступали целой запряжке.

— Девушки, — сказала Узук, — кто хочет, садитесь на верблюдов, остальные могут садиться в фаэтоны.

«Остальными» оказались все. Пересмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, молодёжь двинулась к фаэтонам. В паланкины пришлось лезть тем, кто постарше. Они тоже охотнее поехали бы в фаэтонах, но нельзя же было бросать пустыми свадебных верблюдов, кому-то надо было поступиться своими интересами. Свадебный поезд отправился в путь.

В истории села не было случая, чтобы гелналджи ехали за невестой на фаэтонах. И старикам, которые провожали свадебный поезд глазами, не представлялось случая проехать на такой диковинной арбе.

— Твой той оказался особенным даже по сравнению с тоями именитых баев, — уважительно говорили старики, подходя к Оразсолтан-эдже, которой казалось, что голова у неё от радости до неба достаёт.

— Как говорится, не надо хорошего начала, был бы хорошим конец. Не сглазить бы у Оразсолтан-эдже коней хороший.

— Тьфу, тьфу, тьфу!.. Пусть не будет здесь завистливых глаз!.. Хвала аллаху, и у Дурды оказались щедрые товарищи.

— Хов, говорят, джигита узнавай по его друзьям. Но и другое верно: кто сам неудалый, у того и друзья пустомели.

— Ай, конечно, не сглазить, Дурды толковым сыном вырос.

— Узук наша тоже орлицей смотрит. Сколько горя бедняжка пережила, да будет милостив к пен аллах.

Оразсолтан-эдже слушала и росла всё выше.

Берды не поехал вместе с атбашчи, ссылаясь на разболевшуюся ногу. Рана, которая поначалу казалась пустяковой и вроде бы полностью зажила, неизвестно отчего воспалилась, нога отекла и пыла всю дорогу, пока Берды добирался из города до аула. Садиться в седло было трудно, а ехать с женщинами в фаэтоне — на такое мог решиться только самый отчаянный «вольнодумец», не боящийся ни бога, ни черта, ни острых женских язычков. Берды к таковым себя не причислял, поскольку, игнорируя две первых инстанции, последнее время стал не то чтобы побаиваться, а как-то сторониться женщин. Крылась ли причина этого в обычной усталости и нездоровье, заставляющем человека ощущать свою неполноценность, что особенно остро воспринимается именно в женском обществе; либо это явилось результатом того, что две самых дорогих ему женщины ушли из его жизни, — трудно было сказать.

Он расположился в крохотной мазанке, стоящей подле кибитки Оразсолтан-эдже. Окон в мазанке не было, но для неё вполне хватало света из тюйнука и открытой двери. Туда притащили кошму и несколько одеял, что вполне устраивало Берды. Жениху распоряжаться на тое не положено, поэтому и Дурды, в ожидании пока привезут невесту, пристроился рядом с другом. Тема для разговора, казалось бы, могла быть только одна — предстоящий той. Но и Дурды и Берды словно по молчаливому соглашению не касались её и говорили о делах, связанных с работой: Дурды неудобно было распространяться о собственной свадьбе, Берды помалкивал по другой причине — ему страшно не нравилось, что такое важное и торжественное событие в жизни друга связано с деньгами Торлы. К этому типу Берды по-прежнему относился неприязненно и подозрительно.

Он пытался даже убедить Клычли, что Торлы освободили обманом, через подставных поручителей, и что его необходимо снова арестовать. Клычли отказался: непойманный не вор, а когда Берды не успокоился, привёл в пример инцидент с подброшенным терьяком, заметив при этом, что если в одном случае смогли стать выше, казалось бы, очевидного факта, то нет необходимости в репрессивных мерах при полном отсутствии фактов. Берды не выдержал: «С подонком меня равняешь» и на сей раз дверью всё-таки хлопнул, оставшись при своём мнении. Самое нелепое было не в безнаказанности Торлы, а в том, что лучшие друзья — Дурды, Клычли, Сергей не разделяют его, Берды, точки зрения.

— Понаблюдай за его поведением внимательно, — хмуро посоветовал он.

— Чего за ним наблюдать, — сказал Дурды неохотно. Он где-то догадывался о причине дурного настроения Берды и не хотел себе признаться, что в глубине души согласен с ним, валить же всё на мать было тем более нехорошо.

— Не нравится мне его поведение, — настаивал Берды.

— Не все сапоги на одну ногу, — ответил Дурды. — Одному нравится, когда лянгу бьют, другому — когда баранье рёбрышко обгладывают.

— По-твоему, Торлы человек вообще без изъяна?

— У каждого своя тень имеется — есть недостатки и у Торлы, как не быть.

— Например?

— Например, неразборчивость в средствах. На чарджуйской дороге, например, удрал с оружием, чтобы продать его. Я бы этого дурака Торлы убил тогда, если бы догнал.

— А сейчас его надо по головке гладить за то, что он контрабандой занимается?

— Я не уверен, что он занимается контрабандой — никто его не засёк на границе.

— Откуда же он, по-твоему, деньги берёт, которые направо и палево швыряет? С неба они к нему падают, что ли?

— Не имею привычки в чужой карман заглядывать, — сказал Дурды и с досадой подумал, что Берды сейчас может легко поймать его на слове. — Он парень не промах в смысле поживиться, сумел, вероятно, во время войны запас сделать.

— Что-то нам с тобой война не много дохода принесла!

— Не все такие, как мы, Берды.

— О чём и речь. Одни идёт — землю пашет, а другой следом червячков подбирает для рыбной ловли.

— Не суди ты его слишком строго. Если бы он, как Сухан Скупой, всё под себя грёб, а то ведь деньги ему так, для бахвальства — глядите, мол, все, и Торлы человеком стал, не жалеет денег на угощение.

— Куда какая приятная характеристика! Особенно если слышишь её от начальника добровольной милиции.

— Видеть всё в чёрном свете тоже невелика заслуга.

— Рядить всех в парчовый халат — лучше?

— Я не ряжу. Сказал уже, что не покрываю недостатков Торлы. Ну, если хочешь, есть у него ещё такая особенность, умение, что ли, завоёвывать доверие нужного ему человека, даже если при других обстоятельствах он с этим человеком всю жизнь не здоровался бы.

— Может, поэтому он и твоё доверие так легко завоевал?

— Какая ему корысть в моём доверии?

— Всем людям, ходящим по тёмным углам, важно доверие начальника милиции.

— Там, где нарушается закон, моё доверие никому радости не принесёт. Я пока не вижу, что Торлы ходит по тёмным углам. Но если узнаю, что он криво ступает перед законом, не пощажу не только Торлы, но и родного брата, который сосал молоко из той же груди, что и я!

— На чарджуйской дороге у него была не кривая поступь? Если я подниму это дело перед законом, ты подпишешься как свидетель обвинения?

— Не задумаюсь.

— И Меле с Аллаком подпишутся?

— Почему бы им отказываться от подписи?

— Да хотя бы потому, что Мая их родственница: одному — сестра, другому — племянница, а Торлы ей на свои деньги пышную свадьбу справляет. Должно ведь у людей быть хоть какое-то чувство благодарности.

— Язвишь? — сердито сказал Дурды. — Ты уж прямо говори, что Торлы купил нас всех на свои деньги!

— Извини, братишка! — одёрнул себя Берды, поминая всю неуместность затеянного разговора. — Нехорошо в день твоей свадьбы говорить о таких вещах, да сказал я потому, что люблю тебя, хочу, чтобы всё у тебя было по-человечески и честно, чтобы не болтали потом досужие языки, что невесту Дурды Мурадова привезли на тридцати фаэтонах, которые оплатил контрабандист Торлы. Не сердись.