И всякий, кто встретится со мной...

— Вчера я мать похоронил… — сказал Александр.

— Так я и чуяла… чтоб мне с места не сойти! — сказала Маро.

— Плачь!

— А?

— Плачь, говорят тебе! — Александр стукнул рукой по столу, словно с шумом передвинул какой-то громоздкий, тяжелый предмет.

— Скажи хоть, как ее звали… — сдалась Маро.

И она тут же стала причитать — в голос, с ручьем слез. За соседним столом воцарилась могильная тишина, растерянно подняв плечи и сжав губы, все молча глядели на Маро. Жирная, волосатая кисть музыканта свесилась с бубна, словно шерстяной носок, вывешенный для просушки. «Бабуца, горемычная… Ба-бу-ца!» — старательно выводила Маро.

— Эй, ты! — крикнул Александр буфетчику.

Буфетчик нехотя, словно у него не двигались нога, подошел к ним, тупо, бессмысленно ухмыляясь.

— Вот им… Двадцать бутылок поднеси. Скажешь: друзьям Нико от брата Нико! — распорядился Александр.

Буфетчик повернулся, чтоб уйти.

— Постой, — окликнул его Александр. — Ты понял?

— Друзьям Нико от брата Нико… — равнодушно сказал буфетчик.

Маро причитала все время, пока они шли к выходу. За соседним столиком молчали. Александр шел к выходу напряженно, неровными шагами, словно обходя яму. Маро шла за ним, на ходу продолжая причитать.

Кучера по-прежнему спали. Солнце уже склонялось, тени стали длинней. Лошади грустно и равнодушно оглянулись на людей; на глазу у ближайшей из них был гнойник величиной с большой палец. Александр махнул рукой — лошадь подняла голову и оскалилась, словно улыбаясь ему. «Садись, говорят тебе!» — подтолкнул он Маро к пролетке. Когда извозчики вскочили, в лица им бросилось облако пыли, а угнанная черная пролетка мелькала довольно уж далеко, перед поворотом. «Свадьба, свадьба!» — кричал Александр. «Ба-буца-а-а… горемычная Бабуца-а-а!» — заливалась Маро. Застоявшиеся лошади мчались голопом, отворачивая морды от теплого, пыльного ветра. «Эй ты, полоумный!»— кричали, прижимаясь к изгородям, удивленные и напуганные крестьяне; а обезумевшие собаки гнались за ними с таким остервенением, словно вся их жизнь, все их деревенское существование зависело от того, сумеют ли они хоть разок вцепиться зубами в это странное огромное существо, громыхавшее по всей округе на своих четырех колесах и восьми копытах! Свадьба, свадьба! Бабуца-а-а… горемычная! Лошади мчались прямо в У руки. Они неслись не переводя дыхания, ничего не видя, ничего не объезжая, не щадя себя, словно слепой ураган, — и, как грязные брызги из лужи, кудахча, шипя, визжа и блея, разлетались в разные стороны куры и гуси, свиньи и козы. «Так вас и так… так и так ваших хозяев!» — ревел Александр; и лишь клубы пыли взметались в воздухе над сливой и курагой, над выставленными во дворах колыбелями, над сохнущим на балконах бельем, над тестом, заквашенным в деревянных корытах и пульсирующим, как голый живот беременной женщины. Пролетка мчалась и грохотала — Александр и Маро в похищенном экипаже летели домой. Это была их свадьба.

— Пролетку оставь на улице, не заводи! — крикнул Александр Георге.

Он уже стоял у лестницы, дожидаясь Маро, глядя, как ковыляет по двору Макабели его преданная и уродливая подруга.

— Сперва мы решили, что он ее привел дом убирать после поминок… — рассказывал на другой день Кайхос-ро отцу Зосиме. — Я ему так и сказал: зачем, мол, она тебе понадобилась? В доме же и Анна, и Агатия! А он спрашивает: был кто-нибудь на поминках? Нарочно, вижу, разговор отводит. Да нет, не отводит даже, а издалека отвечать стал, подготовлять нас, так сказать… Я-то, впрочем, тут же все понял. Она сама себя так вела — сидит одна за пустым столом, только скатерть теребит и от нас ото всех глаза воротит. А сын-то мой, глупый, еще Анну с Агатией позвал: смотрите-де поднесите ей чего-нибудь; бедная моя жена была женщина добрая, и вы, мол, никого не обижайте! Он, голубчик, еще в облаках витал. Вот уж не думал, что он жену так любил… да что Петре вообще хоть кого-нибудь любить способен! Но бог с ним. А вот что Александр скажет, когда говорить осмелится, это я понял сразу… Как это, говорю «кто-нибудь»? Тебя только и не было — а кроме тебя, тут вся Уруки была. В три смены за стол садились… с мытьем посуды справиться не могли. Петре с Гарегином мелом на спине помечали тех, кто уже угостился, да ведь все равно мошенничали — друг у друга со спины знаки стирали и возвращались! Когда мы в третий раз за стол сели, у всех спины белые были! Ну что ж, говорит, коли так, то и в четвертый раз людей угостим. А сам улыбается… то есть не улыбается, конечно, а гак, губы растягивает, настоящей-то улыбки я у него вообще никогда не видал. Вот, говорит, привел вам взамен матери. Вы, говорит, не думайте, она женщина смекалистая, так просто убить себя не даст… Ты представляешь? Мать еще в могиле не остыла, а он, говорит, замену привел. Да приведи ты кого хочешь, мне-то что… Пусть хоть лягушку к себе в постель укладывает — лучшего-то внучек мой и недостоин! Но ты хоть пару дней потерпи!

— А что, у вас и ночью, говорят, гости были? — спросил отец Зосиме.

— Тебя, батюшка, я вижу, огорчает, что ты не был у нас и ночью? — в свою очередь спросил Кайхосро.

— А ты не рад, что твой внук уродку в дом привел? — улыбнулся отец Зосиме.

— Рад? — изумился Кайхосро.

Оба молча взглянули друг на друга, словно вдруг испугавшись продолжения этой беседы. Отец Зосиме, как обычно, мерцал глазами и маленькими глотками пил вино, причмокивая при этом пухлыми алыми губами. Кайхосро долго глядел ему в лицо и наконец тоже улыбнулся.

— Кто ж у вас был среди ночи-то? — спросил отец Зосиме.

— Какие-то друзья Нико с кучерами… почем я знаю? Говорит, друзья Нико. Они отдельно приехали. Сначала сам со своей красавицей на пролетке прибыть изволил. Заставил заново стол накрыть; люди, говорит, уже в дороге, неудобно, мол, пошевеливайтесь! Друзья Нико, говорит. А потом и они приехали, — рассказывал Кайхосро…

— Приехали, — сказал Александр.

— Эй, однорукий! Брат Нико! — кричали у ворот пьяные.

«У них восемнадцать рук, а у меня одна…» — подумал Александр, вставая. Он знал, что они приедут, вероятно, даже хотел этого — поэтому и оставил пролетку перед воротами, и не подумал ее прятать. Зачем ее было прятать? Он почтил память матери, пригласил на поминки по ней друзей ее сына — как умел, так, по-мужицки, и пригласил! Если у них есть головы на плечах, они тоже это поймут; а если нет… «Да нет — не осмелятся. Они меня уже боятся!» — думал он, направляясь к воротам. Увидев его, приехавшие сразу замолчали. Наступила внезапная, растерянная тишина.

— Слушай, я ж этих лошадей не в лотерею выиграл! — крикнул Александру один из кучеров.

— Георга, открывай ворота! — сказал Александр, не сводя глаз с пролетки, прогибавшейся под тяжестью девяти мужчин.

Кучера сидели на облучке рядом, как братья-близнецы, и было несколько даже жаль их разлучать; к тому же они и сами не слишком торопились расставаться: та пролетка, в которой примчались Маро и Александр, все еще стояла пустой. Стоявшие и новоприбывшие лошади несколько раз дружески заржали, как бы поздравляя друг друга с благополучной встречей. Из пролетки, смеясь, отряхиваясь и распрямляя тела, один за другим вылезали семеро Нико, изрядно потрепанных ездой и тряской, насидевшихся друг на друге, но находящихся явно в благодушнейшем настроении. Вино еще шумело в их головах, и вся эта история казалась им лишь забавным приключением, приятным продолжением попойки. Выехав из города, они старались получить удовольствие повсюду, — сами свободные от дел, они считали такими же и всех остальных.

— Сударь мой, спасибо вам за вино… но если вы хотите, чтоб оно нам впрок пошло, разъясните, ради бога: что эго за Нико? Мы так и не поняли, честное слово, не поняли! Вино-то мы выпили, а теперь нас совесть мучит, то есть и совесть, и вино… Как говорится, знаете, чужой кусок не впрок. Может, вы что перепутали, а нас зря в грех вогнали… — говорил один.

Остальные смеялись, и Александр уже чувствовал, что сделал глупость, что зря заподозрил этих людей в дружбе с Нико, — так, словно каждый, одетый по-городскому и по-городскому говорящий, непременно должен быть другом Нико. Теперь ему предстояло еще и извиняться — этим-то не заткнешь рот целковым, как кучерам! Да будь они и вправду знакомы с Нико, будь они даже действительно его друзьями, ему-то что до этого? Что это на него вдруг нашло? Впрочем, это-то он знал хорошо! Они были чужими, их разговор был сумбурным, вздорным — вот что привлекло его, как свет мотылька, вот что одурачило его, как Ягор Маро. Сейчас, стоя перед воротами родного дома, он с яростью чувствовал это и сам себя презирал за то, что не решался исправить ошибку, а лишь усугублял ее, доходил в ней до конца, как та же Маро, спустившаяся в чью-то могилу вместе с Ягором…