Алые росы

Ораторша овладела чувствами своих слушателей. Люди согласно кивали и даже повторяли ее слова. Даже Вавила — он часто потом вспоминал про эту минуту — вновь подпал под влияние проникновенной речи ораторши. Только святые слова можно провозглашать с такими ясными глазами, с такой страстностью. Дай сейчас ему в руки винтовку, покажи ему немцев, и он, Вавила, проклинавший войну, кинулся бы в атаку.

«Наваждение»… — усилием воли он освободился от чар рыжеволосой ораторши. Устыдил себя: «Большевик». Заставил себя вслушаться в смысл речи Грюн и удивился: она плела примитивную чепуху, но с таким колдовским артистизмом, что завораживала слушателей. Оглянулся Вавила. Вон однорукий солдат, недавно хмурый, с болезненно искривленными губами, улыбается Грюн приветливо, одобряюще и кивает: да, да, мол, война до победы! А как же иначе?

Вон высокий, сухощавый мужик без шапчонки, в залатанной посконной рубахе, недавно кричавший, что голодает народ без земли, сейчас, слушая уверения Грюн, что с разделом земли надо ждать, кивает и повторяет вполголоса: «Подождем. Как же иначе, раз надо».

«Чертова соловьиха, — ругнулся Вавила. — Как бороться с тобой? Такой не подкинешь вопросик. Она так отбреет, что присохнет язык».

— Сестры-крестьянки, — обращение к женщинам было особенно задушевным, — большевики женщин общими делают. Это ужас: сопливый, безносый, а захотел — бери бабу, какая понравится. Об этом в селе Бугры монашенка выкликала, она сама видела: у большевистских женщин уроды родятся. С хвостами.

— Господи боже! — прошло по толпе.

Грюн кончила говорить. Держась за перила, раскрасневшаяся, уставшая, она слушала одобрительный рокот толпы. После нее говорил Яким Лесовик.

— Я не политик, дорогие мои. Я только поэт! «Звонкая песня сибирских полей», как зовут меня истинно русские люди. Я против всех партий. Я русский — и только.

Вавила недоумевал, слушая Лесовика. Он тоже говорил красиво, завладел вниманием слушателей. Но куда он гнет, отрицая все партии?

— Но разве допустимо скрыть от вас, сестры мои, братья мои, отцы, матери, деды, великую истину, что открывает нам с вами вечное счастье здесь, на земле?

Так поклянемся, братья и сестры мои, именем господа нашего Иисуса Христа, что будем везде и всегда голосовать за эсеров. Только за них. Поднимем руки. Крестимся. Повторяем, клянусь именем господа бога…

Люди молились. Клялись.

«Попробуй тут выступи», — думал Вавила.

И все-таки выступил. Бросил в народ:

— Товарищи!

Взбудоражило, приковало внимание непривычное слово. Вавиле это и надо. Возвысив голос, рубя рукой воздух, он продолжал:

— Тут есть крестьяне, что недавно вернулись с фронта. Вон стоит без руки товарищ. Вон, рядом, на костылях. Давайте попросим их рассказать, какая она, война, и для чего. Может, господам ораторам самим охота покормить вшей на фронте?

Свист раздался. Крики: «Долой!» А Вавила продолжал:

— Тут господа ораторы убеждали не трогать земли. Так что ж, товарищи, при царе терпели, животы с голоду пучило и опять терпеть?

— Долой его! Вон, — кричали Грюн, Яким и с ними старости и мужики побогаче.

Но Вавила уже на трибуне. Сжимая в руках солдатскую фуражку без козырька, рассказывает крестьянам:

— При царе воевали и сейчас воевать? При царе кулацкие земли не тронь — и сегодня не тронь! Да что там земля. В начале лета несколько мужиков на поповском озере бредень забросили и поймали полмешка карасей, так из-за этих рыбешок полмесяца по деревням таскали их с ребятишками, мучили церковным покаянием, а потом на год каждого посадили в тюрьму. При царе полиция березовой кашей кормила и сейчас кормит. Ленин правильно говорит: власть захватили министры-капиталисты и душат народ. Вон стоит заготовительная контора господина Ваницкого. Меня самого на его прииске в шахте давило. Вы у него рубль весной взяли, а осенью рубль двадцать копеек отдай. Да не деньгами, а зерном. Да не по той цене, что сегодня на рынке, по той, что сами они установят.

— Какой там рупь двадцать! С меня два содрали, — пронзительно крикнула крестьянка в линялом сарафане.

— Душегуб Ваницкий, — заревела толпа.

Вавила воспрянул духом и крикнул сколько было сил:

— Правильно, кровопиец Ваницкий. А ораторы от вас утаили, что Ваницкий эсер. Да еще не простой, а чуть ли не самый главный по всей губернии.

— У-у, — загудела толпа.

— Товарищи! — больше Вавила не рисковал говорить свое. Красивее Грюн и Якима не скажешь, а в смысле толковости… Он специально на память выучил ленинскую статью и стал говорить ее…

До поздней ночи длился митинг.

«Долой эсеров, — кричали фронтовики. — Долой войну. Землю делить!»

«В селе давно организован Комитет содействия революции. Его нельзя распустить — в городе переполошатся, начальство нагрянет, а власть сейчас их. Зайдем-ка мы с тыла!» — думал Вавила и предложил выбрать Совет депутатов. Оторванный от города, он не знал, что этот лозунг временно снят большевистской партией. Да если б и не был оторван, то все равно бы его предложил. Большевики Сибири в то время еще продолжали вести борьбу за власть Советов.

— К чему Совет, — загрохотал Сила Гаврилович. — У нас Комитет содействия революции.

— Правильно, — согласился Вавила. Пусть комитет занимается революцией, а Совет займется своими делами, деревенскими, крестьянскими, бедами, разными докуками, землей, да мало ли чем.

— Правильно… Верно… — кричали вокруг. Нашими делами покедова Кешка Рыжий один занимается.

— Кешку Рыжего — председателем…

Когда расходился народ, Евгения Грюн стояла, облокотись на невысокий штакетник церковной ограды. Вавила запомнил ее ненавидящий взгляд. Тут же к нему подошел невысокий мужчина в серой холщовой толстовке, лысыватый, круглолицый.

— Товарищ мой! Дорогой! Не узнаешь? Пересыльную тюрьму под Иркутском помнишь? Узнал? Борис Лукич Липов! Как ты вырос. А я, брат, старею, — и Борис Лукич по-братски обнял Вавилу. — Я председатель здешнего общества потребителей. Эсер. Но многое из того, что ты говорил, я принимаю. Мне начинает казаться, что большевики кое в чем правы, обвиняя правительство. Я это почувствовал, ведя дело об аресте рыбаков и продаже одной милой девушки. Зайдем ко мне, чайком тебя попотчую. А Иннокентий энергичный, честнейшей души человек, он будет очень хорош в роли председателя сельского Совета.

4.

Мастер молоканки сам предложил:

— Занимайте под Совет старую сыроварню, все одно стоит без дела. Не забудьте столбом потолок подпереть, а то повалится, и шапку кому попортит. Ха-ха…

И впрямь пришлось потолок подпереть столбом, и стала ветхая сыроварня походить на шахтовый забой, подкрепленный новым подхватом. Потом рисовали вывеску на свежеоструганных досках. Писала Ксюша огрызком карандаша. Получилось не очень приглядно и плохо заметно. Борис Лукич принес пузырек чернил и вывел: «КАМЫШОВСКИЙ СОВЕТ КРЕСТЬЯНСКИХ ДЕПУТАТОВ».

Черные буквы, как из железа покованы, и от них на желтую доску падает сероватая тень. Когда прибивали вывеску к коньку сыроварни, вокруг собралось десятка два мужиков и ребятишек без счета.

— Смотри ты, с самого сотворения мира впервые мужицкая власть на землю пришла.

Притихли вокруг. У Егора слеза на глазах навернулась.

В третьем селе создают Егор и Вавила крестьянский Совет. И каждый раз, как прибивают вывеску, на глаза Егора набегает слеза.

В старенькой сыроварне собралось первое заседание Камышовского Совета. Народу набилось полная сыроварня. Открыли дверь, но вскоре и крыльца не хватило — облепили завалинку. Пришлось выставить окна, и люди выкрикивали наказы:

— Эй, Кеха, председатель! Перво-наперво надо про землю решать.