Последнее отступление

— Ладно, — Артемка прошел за печь. Над деревянным корытом-сельницей мать трясла сито, готовясь заводить квашню, чтобы напечь Захару на дорогу свежих колачей.

— Мама, дай мне коврижку хлеба, — неловко улыбаясь, попросил он.

— На посиделки? — Варвара вздохнула. Хлеба немного, беречь надо, чего доброго, не хватит до нового. Придется бегать с мешком по соседям. А это известно какое дело: кто бы дал, да у самого нету, а у кого есть — не шибко раздобрится. Но отказать сыну не могла. Сама когда-то была такая же. Тоже таскала калачи на вечерки. Испокон веков заведено это. Как зима, так и собирается молодежь на посиделки. Попеть, поплясать, словом перемолвиться… А кто даром разрешит проводить у себя посиделки? Молодежь — она ведь суматошная, спать до полуночи не даст, грязи на ногах полную избу натащит. Вот и идут с родительскими калачами за пазухой. Калачи обычно но просят, а потихоньку от родителей берут сами. Но Артем-ка стеснительный, на воровство у него рука не подымается. Уж за одно это не откажешь.

Варвара вздохнула еще раз.

— Казенка [2] отперта, на верхней полке возьмешь. Да гляди, кабы батька не приметил. Обворчится. Совсем переменился за последнее время. Сердитый стал.

По пути на вечерку Федька зазвал Артемку к себе. Семья Савостьяна ужинала. На столе стояла большая миска со щами. В тишине постукивали деревянные ложки.

— Хлеб да соль! — произнес Артемка обычное в таких случаях приветствие.

— Кушать с нами, — нелюбезно ответил Савостьян и тут же набросился на Федьку: — Явился? Бродишь по дворам, домой залучить нет никакой возможности.

Он встал из-за стола, одернул холщовую рубаху, стряхнул с рыжей бороды крошки хлеба. Не спеша стер пот с рябого лица. В детстве Савостьян переболел жестокой оспой, лицо стало похожим на дыню, поклеванную курами.

— Садись жри, да пойдем орехи из закромов выгребать, — сказал Савостьян, посмотрел на Артемку, добавил: — Садись и ты. Ужинайте.

— Спасибо. Я только что поел.

— А-а-а… Как батька здоровьем? Хорошо? Ну и слава богу. Здоровье на базаре не купишь. Ты, Федька, веселей ложкой работай, ждать мне тебя некогда.

— Без меня будто не обойдетесь? И так с утра до ночи работаешь, как конь слепой. Баргут, поди, уж храпака задает? Пусть он поработает.

— Ты на Баргута не кивай. Он в работниках живет, а делает в десять раз больше, чем ты. Тебе бы только жрать да гулять! Разговорчивый стал за последнее время, замечаю. Спина, видно, зачесалась.

Савостьян оделся и вышел.

Федька тотчас бросил ложку, достал из-под кровати сапоги. Весело поблескивая озорными глазами, он сказал Артемке:

— Пока не поздно, надо деру давать.

Но уйти не успели. Вернулся Савостьян. И по тому, как он хлопнул дверью, Артемка понял, что его возвращение ничего хорошего не сулит. Федька схватил шапку, готовый в любую секунду убежать. Но Савостьян протянул вперед руки и медленно пошел на него.

— Наловчился батькино добро спускать, кобель? — ядовито спросил он. — Продавал, паскудник? Р-разоритель!

Федька пятился от отца до тех пор, пока не стукнулся о стенку. От толчка внутри в него будто пружина распрямилась.

— Брал, продавал… И еще буду… По тайге я лазал…

— Вот ты какую линию повел, подлая твоя душа. Грабитель! Ворюга! — Не размахиваясь, Савостьян ткнул кулаком в лицо сыну. Федькина голова мотнулась в сторону, он стал медленно клониться набок. Новый удар в ухо заставил его выпрямиться.

Заревела девчонка. Завыла Савостьяниха и вцепилась в рукав мужа. Савостьян хрипел и наседал на сына. Рябое лицо его налилось кровью, волосы на голове топорщились.

— Изничтожу! Жизни решу, стервец! — кричал он, стараясь ударить Федьку. Но сын, изловчившись, схватил его за руку, по-бычьи нагнул голову и боднул в грудь. Савостьян икнул, выпучил глаза и плюхнулся на пол. Федька перепрыгнул через отца и опрометью бросился на улицу. Артемка — за ним.

За оградой у высокого частокола остановились. Набрав в пригоршни снега, Федька стал умываться. Он всхлипывал, сморкался и вполголоса ругал отца.

— Тварь поганая, а не батька. Жадюга проклятая… Все ему мало, утробе ненасытной. Обожди, я тебя научу, сатана рябая.

— С чего это он напустился?

— Пудишка два орехов продал. А он, видно, заметку на закромах сделал, — неохотно ответил Федька. — Все примечает, так и зырит глазами. Посмотри, как у меня рожа? В порядке? Нос на бок не съехал? Здорово он саданул…

— Нос где следует. Только потолстел малость.

— Беда небольшая. Идем к Назарихе, черт с ним, с носом, да и с батей. Вскорости стригану я отсюда, Артемка. Пусть Баргут на моего батю спину ломит. Опостылело тут все, глаза бы не глядели. Только одно и слышишь: работай. Уеду на прииски. Глядишь, самородок с кулак выкопаю. Я фартовый, мне завсегда везет.

— Хвастаешь все?

— Какая мне польза хвастать? Хочу, чтобы денег у меня полны карманы были. Самородок мне позарез нужен. И не маленький, а с кулак.

— Таких не бывает.

— Бывают и побольше, приискатели мне рассказывали. А не найду — не надо. Я и так смогу деньгу заколотить. А денег много будет — приеду домой. Батя ногти изгрызет от зависти, а я ему ни копеечки не дам, черту жадному. Назло ему напротив дом построю окно в окно, коней разведу породистых. Женюсь на купецкой дочке и заживу припеваючи. Хотя нет, на купецкой дочке жениться не стану, — уже другим тоном закончил Федька. Он сердито пнул ногой смерзшийся ком грязи. Ком покатился по дороге, подпрыгивая, как убегающий ушкан.

Давно уже Федька надумал удрать из дому. Парень он был своевольный, упрямый и хитрый. Все подготовил втайне от других. О своем намерении он до этой поры не говорил даже Артемке, своему лучшему другу: боялся, что тот проболтается.

Теперь-то Федька плевал на батю своего с высокой колокольни. В подкладке нового плисового кафтана зашито несколько хрустящих бумажек, на первое время хватит, а потом все уладится. О деньгах ли думать, когда едешь их добывать? Тут заноза другая. Артемка остается дома, не стал бы прилипать к Ульке.

Федька остановился, повернулся к Артемке.

— Знаешь, что я придумал. Рванем-ка вместе счастья искать. Поедем, а?

Артемка не сразу сообразил, что сказать Федьке: никогда не думал об этом. А здорово бы, города повидать. Интересно там. В книжках, какие Павел Сидорович давал, про городской рабочий народ Артемка читал. Они, рабочие, революцию делают, у них свой праздник есть — Первое мая. «В этот день, — вспомнил Артемка слова Павла Сидоровича, — рабочие в городах собрания устраивают, демонстрации». «Вот бы поглядеть. Рабочая пролетария — сила, царя прогнала. Никакая полиция не помогла. Вот бы с ними пожить с годок. И просто махнуть с Федькой…»

— С батей потолковать надо. Не отпустит…

— А ежели убежать?

— Не побегу. Весной надо пахать, сеять, а батя с покалеченной рукой.

— Много ли пахать у вас, молчал бы уж. Попросись, и держать он тебя не станет. Вдвоем-то мы такие дела завернем, что вся деревня ахнет от зависти.

— Я поговорю с батей.

К Назарихе пришли, когда у нее уже полно было ребят и девчат. Хозяйка, молодая еще, бездетная солдатка, разбрасывала на столе карты, гадала. На лавках, на табуретках сидели парни и девчата и грызли семечки, орехи. Карпушка Ласточкин, склонив голову на мехи гармошки, тихо наигрывал «сербияночку».

— Ой, девки, везет нам сегодня! — громко сказала девушка в легком кашемировом полушалке. — Ухажеры так и прут на огонек. Еще двух бог послал…

— Обрадовалась? — засмеялся Артемка. — Ухажеры есть, да не про твою честь, Уля.

Она фыркнула и сказала звонкой скороговоркой, как горсть гороху на пол высыпала:

— Не больно и нужны вы такие… На морозе мерзнете, на жаре таете, ни то ни се — водичка.

Федька подсел к Назарихе, попросил ее сворожить. Назариха пухлыми, белыми руками, с бронзовыми широкими кольцами на пальцах, разбросила карты.

— Счастливый ты, — позавидовала она, — карты показывают, что тебя ждет король трефонный в казенном доме. У него ты получишь нечаянный денежный интерес. Бубновая дама к тебе с сердцем, со свиданием…