Глинка

— Ты не нрав! — ответил Глинка, помня, что говорилось при нем в доме Федора Николаевича. — А что касается того, кто к Пушкину ближе, — сейчас нет для него и, пожалуй, даже для нас с тобой более близких товарищей, чем те, которые в Нерчинске. Кстати, ты ничего не слышал о Кюхельбекере?

Было известно, что институтский наставник его, случайно пойманный жандармами в Варшаве, препровожден в Шлиссельбургскую крепость.

— Нет, не слышал, — отмахнулся от вопроса Соболевский, удивленный твердостью, с которой оспаривал сегодня Глинка выдвинутые им упреки против людей, которые, по мнению Соболевского, долгое время тянули Пушкина к катастрофе. — Ты, мимоза, отличаешься нынче несносным характером, я не знал за тобой такого упрямства…

— Оставь шутки, Сергей, — с тихим укором сказал Глинка, — если можешь не шутить. Я ведь знаю, что ты привык так же, как и Пушкин, кажется, обшучивать всех и все. Что до моего отношения к тому, что ты сказал, я думаю так: образ мыслей действительно следует хранить про себя, не противореча благопринятому, сколь это ни трудно, но значит ли это, Сергей, что не могу я выразить своих мыслей… ну хотя бы в музыке… и что останусь безгласным?

— Нет, мимоза. Вот теперь ты подходишь к самому трудному, к тому, как остается жить…

— Я не думаю, чтобы это для тебя было так трудно, — с живостью откликнулся Глинка, — Ты, Сергей, из природных счастливцев, из тех, кто может не в ущерб себе горевать над чужим бедствием и, не лишившись сна, наслаждаться чужим вымыслом, ты человек меры, мне же хочется иногда выйти за пределы всего, измеренного тобой…

— И что же мешает? — оборвал его Соболевский.

— А мешает то же благоразумие, о котором ты так поучительно говоришь, пусть даже переходящее порой в скуку. Весь мир иногда похож на большой свет, по его привычкам, ну и подчас трудно выбраться из этого света, разве опять же в музыке… Но я не намерен, дорогой мой, ни у кого учиться, как жить. Кончили мы с тобой институт, — поучились и отныне ученые!

Разговор их прервал приход хозяина дома. И как ни просил Александр Корсак пе стесняться его присутствия, никто из них не мог продолжать беседу. Соболевский задумчиво глядел в окно. Маленький флигель, второй этаж которого занимал Корсак, выходил окнами в сад. Стояла осень. Среди оголившихся деревьев виднелась беседка; Соболевский, не раз бывавший здесь, знал, что над ее входом висит затейливая дощечка с надписью: «Не пошли далече, и здесь хорошо». Владельцам дома сад их представлялся по крайней мере Версалем. Из сада к Загородному проспекту вела узкая, плотно утрамбованная дорожка с какими-то гипсовыми бюстами по обеим ее сторонам. Сад был маленький и походил на сквер.

— Какие мечтатели так украсили свою землю? — вырвалось у Соболевского.

Он повернулся к товарищам и начал рассказывать им о своем предстоящем отъезде в Москву. Соболевский служил в архиве государственной коллегии иностранных дел. В этом древнейшем хранилище государственных актов он пристрастился к сочинению… сказок, используя необыкновенные истории, описанные в архивных бумагах. Архив уже прослыл сборищем московских выдумщиков, или «архивных» юношей, как их прозывали.

4

От Соболевского и Мельгунова Глинка узнавал о музыкальных увлечениях Пушкина. Пушкин часто навещал пианистку Идалию Полетику и бывал в салоне Марии Шимановской, старшая дочь которой, Целина, вскоре стала женой Мицкевича.

О пианистке Шимановской восторженно писал князь Шаликов в «Московских ведомостях». В ее домашнем альбоме, хранившем надписи ученых, поэтов и музыкантов всех стран, после подписей Гёте, Грибоедова и Моцарта появилась завитушная роспись юного Пушкина под бисерно выведенным текстом. К большому удовольствию Глинки, он написал здесь:

Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает.

Как мог не радоваться Глинка этому признанию?

У Шимановской бывал и Глинка, чаще всего па «музыкальных утрах», презрев службу, опаздывая в Главное управление.

Кое-где музыка становилась фетишем. Сенковский — оп же барон Брамбеус — изобрел музыкальный инструмент «оркестрион» и заявлял о чудесах акустики, создаваемых этим инструментом. В печати толковали о лечении музыкой болезней, о том, что Платон, Гомер и Шекспир «почитали людей, бесчувственных к музыке, существами несовершенными».

Глинка смеялся и говорил:

— Стало быть, все лишенные слуха — дурни, а итальянская сладкозвучность — лекарственное снадобье!

Он заметно возмужал. Ломался голос его, и ломалась речь, все более ясная, твердая, лишенная присущих старому веку оборотов, той замедленности, с которой говорили при нем в детстве в Новоспасском и в Шмакове.

Об опытах «повой композиции», о переложении на музыку стихов сообщалось в газетах. «Жажда романсов томит публику, — писалось в «Петербургском листке», — ибо только теперь, с появлением новой поэзии, мы почувствовали, что у нас пет новых песен».

Глинка знал о том, что Верстовский пишет романс на стихотворение Пушкина «Казак», а композитор и выходец из трущоб Есаулов, опекаемый Пушкиным, на мотив «Прощание» — «В последний раз твой образ милый…».

Встретившись с Яковлевым — лицейским товарищем Пушкина, — Глинка сказал с досадой:

— Романс вроде обязательной тривиальности у нас. Кто нынче романсов не пишет? Даже и тот, кто музыкального голоса не имеет. А романс, я полагаю, — это по глубине — диссертация, по звуку — предел простоты и благозвучности.

И Михаил Яковлев, композиторские опыты которого отнюдь не принимал всерьез Глинка, а стихотворные — Пушкин, добродушно ответил:

— Что касается меня, то, видимо, таланты мои — таланты фокусника и чревовещателя, я могу отлично потешать людей, что и делаю. Но заметь, Глинка: хочешь стать композитором — не следуй нашему примеру. Волна дилетантизма захлестнет тебя, а «милые мелодии» лишат критического ума. По мне так: хочешь заняться музыкой — не ходи на вечера, сиди дома или, во всяком случае, учись, учись так, чтобы никто не знал, а то не поверят. Нынче композиция у нас — самая ветреная из муз!

— Я и сам так думаю! — ответил Глинка.

Но для Михаила Глинки пришло время бывать не только па вечерах у Львова, под крылышком дядюшки Ивана Андреевича. Он посещает аристократические салоны столицы. Титулярный советник Глинка сидит, уединясь в углу, на званых вечерах у графа Михаила Юрьевича Виельгорского п ревниво слушает музыкантов. После поездки в Смоленск он особо ревнив к столичному исполнению и нетерпим к дилетантам. У Виельгорского редко играют профаны. Глинка почувствовал позже, сколь верно сказал о Виельгорском Вяземский:

И многострунный мир был общим строем связан,

И нота верная во всем была слышна.

У Глинки много расхождений с Виельгорским во взглядах, по Глинка не выдает себя, молчит. Рано еще спорить! Надо подчинить себе музу композиции, «самую ветреную из муза. «Род Виельгорских право на музыкальные оценки завоевал вместе с дворянством» — так говорят шутники. Отец Михаила Юрьевича — один из основателей русского филармонического общества, и он и сын — «музыкальные советники» при дворе, от них зависит приглашение иностранных певцов для петербургской оперы. Музыка помогает славе и даже достатку Виельгорских.

Сюда часто приходит Пушкин, на тексты которого пишет Виельгорский романсы и песни. Здесь можно встретить князя Одоевского, поэта Ознобишина и Антона Дельвига. Все они постоянные знакомцы Михаила Глинки, они связывают его с музыкальным и литературным Петербургом. Федор Николаевич Глинка сослан в Олонецкую губернию, квартира его закрыта, а Параша живет теперь у тихого, успокоенного старостью Ивана Андреевича.

Среди знакомых Глинки — шурин Пушкина Николай Павлищев, пробующий заняться издательским делом, и князь Сергей Голицын, приятель поэта, — весельчак и меломан. В доме у Павлищевых новые, памятные навсегда знакомства: с Мицкевичем, с Жуковским, с певцом императорской капеллы Николаем Ивановым… Не оставлена и дача Оленина в Приютные. Доводится Глинке посещать Дельвига и у него играть для Анны Петровны Керн, «любви которой должна уступить музыка». С помощью Павлищева выпущен Глинкой «Лирический альбом» — первое издание его романсов. Разумеется, в «альбоме» этом нет уже законченного теперь текста «На смерть героя», как и нет того, что могло бы звучать крамолой.