Судьба. Книга 4

Черкез-ишан мысленно чертыхнулся, помянув недобрым словом Сергея, Клычли и всех остальных, кто надеется на доброе слово выманить из нор всех змей и скорпионов. Убеждение, оно, конечно, вещь полезная, но ведь по степи — на коне, по воде — на таймуне: бывают случаи, когда полезнее показать, что у тебя не только язык имеется, но и крепкий кулак.

— Всему своё время, насытим и голодных, — сказал он. — Не зря говорится: «Козлёнок заблеет — волк придёт, ребёнок заплачет — мать молока даст».

— Хорошо, если молоко будет, однако опасаемся, что на блеяние скорее волк прибежит, чем мать с молоком.

— Это такие козлы, как ты, на волков блеют! — не выдержал Черкез-ишан. — Вы волков призываете!

Гляди, не прогадать бы: на волчьих тропах капканы стоят — не попались бы в них козлы-предатели!

Чернозубый толстяк пробурчал что-то невнятное и стал выбираться из толпы. Несколько человек поднялись следом за ним.

— Кто это такой прыткий? — спросил Черкез-ишан, ни к кому определённому не обращаясь.

— Из дальних родственников Бекмурад-бая, — ответил кто-то.

— Понятно, — сказал Черкез-ишан. — Родство — дальнее, натуры — близкие.

— Охов! — вздохнул седобородый яшули. — От прогорклого масла и плов будет горьким.

— Мудрые слова ваши, яшули, — поспешил поддержать Черкез-ишан, хотя старик мог иметь в виду и совсем иное. — От таких, как этот толстый болтун, действительно одна горечь в жизнь сочится. Именно на таких указывал пророк наш, — сура вторая, стих сто восемьдесят седьмой: «Силу они заменили обольщением, но соблазн хуже, чем убиение». Они пытаются запугать вас, объясняя временные трудности как норму жизни, но Советская власть преодолевает все трудности.

— «О Нух, ты препирался с нами и умножил спор с нами, приведи же нам то, что ты обещаешь, если ты — из праведных!» — неожиданно словами корана отозвался старик.

Черкез-ишан на мгновение опешил. Но не случайно в толковании корана с ним опасался спорить даже его многоопытный отец ишан Сеидахмед и все другие толкователи слова аллаха, которым приходилось сталкиваться с Черкез-ишаном на узкой тропе религиозной софистики. Не случайно Сергей и Клычли, ругательски ругая Черкез-ишана за несдержанность и заскоки, высоко ценили в нём неподдельное мужество, проявленное им неоднократно и, в частности, в столкновении с Ораз-сердаром, ценили искреннюю убеждённость, приверженность идеям большевиков и самое главное — редкий талант ловко бить идеологических противников их же оружием. Эта способность в сочетании с родословной «от пророка», заставляющей тёмную дайханскую массу с особым почтением и доверием относиться к его словам, делали Черкез-ишана если не незаменимым, то, во всяком случае, очень редким и нужным работником, не теряющим находчивости в сложных ситуациях.

Нашёлся он и на этот раз. Оглядев притихших в самом заинтересованном внимании слушателей, он степенно и неторопливо, с оттенком снисходительности уверенного в своей правоте человека, что является также весьма важным аргументом в споре, ответил:

— «Уже даровано просимое тобой, о Муса!» — сура двадцатая, аят тридцать шестой.

— Я протянул руку, но ладонь моя не наполнилась, — не сдавался старик. — Что я получил от обещанного?

— Эшак старый! — пробормотал в усы азербайджанец-фаэтонщик, тоже с интересом прислушивающийся к спору. — Суёт свой глупый башка там, гдэ палца нэ лезет!

— Вы получили земельный надел и право обрабатывать его для себя, яшули, — сказал Черкез-ишан. — Ваши дети получили свободу и право учиться, чтобы стать государственными мужами. Используйте свои права и не уподобляйтесь диване [9], который, сидя на мешке с пшеницей, стонет от голода и протягивает руку за подаянием.

Одобрительные возгласы из толпы показали, что образная аргументация Черкез-ишана нашла своих сторонников, зерно падало на благодатную почву, не на камень. Было видно, что люди охотно, с радостью освобождаются от своих сомнений, что они полны желания слушать ещё. Но тут из дежурки появился железнодорожник. и все взоры обратились к нему: чем новым порадует?

Железнодорожник окинул толпу неприветливым взглядом. Его, привыкшего к чёткому ритму дорожного графика, раздражала неразбериха с движением поездов. От кого зависит восстановление порядка, он не знал, но на ком-то надо было отвести душу, и он сердился на ожидающих — ишь, уставились в рот, словно он им изо рта сейчас достанет этот чёртов поезд! Он сердито стёр слово «полтора», написал, кроша мел, «два с половиной часа».

Люди покорно и разочарованно завздыхали.

— Опять прибавили. Теперь стало два с половиной.

— Добрый, однако, чумазый, не жалеет ни часов, ни половинок.

— Да… в прежние времена такого не водилось.

— Верно говорите, больше порядка было, легче дела свои можно было сделать.

— Хе, «легче»! Скажите ещё, что прежде и воевали сидя!

— А ты — молчи. Молод ещё со старшими спорить. Дали вам волю, желторотым!

— Не одному тебе, дядя, в две ноздри сопеть — дай и нам подышать свободно.

— Я вот тебе, нечестивцу, палкой по голове дам! Расходился, как верблюд на течке!

— Успокойтесь, яшули. Не спорь, парень, попусту, имей уважение к сединам! Разные права тебе даны, а только и Советская власть не дала тебе права стариков оскорблять.

— Ох-хо, что и говорить, хорошая власть… Однако прежде, если сказать по правде, при царе помогала нам Россия в трудные времена, а нынче — только от нас отдачи требует, а мам — ничего.

— Сквозь тростинку на небо смотрите, почтенный, сквозь тростинку! — Черкез-ишан показал сквозь отверстие в кулаке, как это выглядит. — Много вы видели помощи от царя! Да и помощь эта была от сытости, от избытка, от тайных замыслов. Кость, брошенная собаке, не есть милосердие. Милосердие — это кость, поделённая с собакой, когда ты голоден не меньше её. Или не так?

— Правильно говорите!

— Святые слова, магсым!

— Если так, тогда вспомните девятнадцатый год, самый разгар войны, когда Советскую власть и за коленки, и за пятки, и за бока враги кусали, до горла её добираясь. Наш народ сильно бедствовал от бескормицы, а в России ещё хуже было — глину с голоду ели, камышовыми циновками люди обвязывались, потому что сопревшие штаны заменить нечем было. Но и тогда по ленинскому приказу Россия присылала нам и хлеб и мануфактуру. Ели вы этот хлеб? Получали ситец и бязь?

— Ели, магсым, спасибо Ленину, дай ему аллах здоровья.

— И бязь получали, хорошая бязь была, вот, до сих пор рубаху из неё ношу.

— Мы понимаем добро, помним, не надо стыдить людей, магсым. Мы-то ведь ничего и не требуем, так только… разговором тешимся.

— Кто ничего не требует, тот и сам ничего не даёт — так ещё Эфлатун утверждал, — сослался Черкез-ишан ка Платона. — Требуйте положенного, но и руки свои в праздности не держите — руками человеческими, а не языком земля устраивается. Может быть, окажется, что то, что вы издалека требуете, рядом с вами лежит.

— Истинно так!

— Усердному сам аллах на дороге кладёт!

— Мы не отказываемся работать, а только если власть будет каждую пятницу деньги менять, не будет ни доверия у людей, ни порядка на земле. Крепкие деньги — первый признак настоящей власти. А нынче — что? Мешок самана на миллионы оцениваем. Непорядок это.

— И в вагонах тоже порядка нет! Тесно, темно, все лезут — и кто купил билет и кто не покупал.

— Жуликов много развелось! Того и гляди, что «самарский» карман тебе «проверит»! Карманы-то оттопыриваются у нас от денег.

— Да, «самарских» развелось, как блох на больной собаке, впору полынным отваром мыться.

— От беспризорных полынью не спасёшься, на них облаву делать надо!

Проблема борьбы с беспризорностью стояла действительно остро. Много и своих сирот осталось после голода и войны — в обычное время их определили бы по родственникам либо в учреждение, так как не принято было у туркмен бросать осиротевших детей на произвол судьбы. Много понаехало и чужих в поисках тёплых краёв да вольных хлебов, отсюда и прозвище «самарские». Неизвестно, где они ютились по ночам, но днём рыскали проворными жуками в каждом людном месте — деловито подбирали недоеденные куски дыни и окурки, канючили кусочек хлеба или «миллиончик», не пропускали где что плохо лежит, привязывали к хвостам ишаков подожжённую, тлеющую ветошь. Некоторые предлагали свои услуги в том или ином деле— им обычно не верили, с руганью гнали прочь. Лениво от ругиваясь, они уходили снова попрошайничать и воровать, покорно принимать пинки и подзатыльники, а порой дело доходило и до самосуда — били их жестоко, особенно базарные торговцы. Был случай, когда дайхане, приехавшие на городской базар из дальнего аула, вырвали из рук озверевшей толпы уже забитого насмерть мальчишку и, потрясённые такой жестокостью, сами едва не поубивали нескольких торгашей.