Вирсавия

А если убьют они моего сына? — спросила женщина.

Важнее всего — продолжение жизни, сказал Давид. Не падет и волос сына твоего на землю. Семя мужа твоего — святыня. Искра жизни обитает в мужском семени.

По-прежнему ли должно мне защищать и хранить сына моего?

Да, сказал Давид. Хоть он братоубийца, но он и святыня, ибо он хрупкий сосуд, в коем семя мужа твоего движется сквозь время.

Женщина помолчала немного. Потом сказала:

Позволь рабе твоей сказать еще слово господину моему царю.

Много людей ждет на лестнице, отвечал он. Постарайся говорить кратко.

И женщина из Фекои сказала:

У тебя тоже есть сын, который убил своего брата. Но ты изгнал его. Мы все умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать. Но Бог желает, чтобы искра жизни продолжала гореть, даже когда мы далеко и в изгнании. Как же ты, который все слышит и все видит и в мудрости подобен ангелу Божию, можешь быть так слеп, что не позволяешь сыну твоему возвратиться к тебе?

И тогда понял Давид, как обстояло с этой женщиной и ее сыновьями и описанием беды ее.

Кто послал тебя? — сказал он. Вирсавия? Или пророк? Или Иоав?

Иоав.

А твой рассказ о сыне, который убил брата? Это ложь?

Нет, сказала женщина. Не ложь. Но притча.

Стало быть, Иоав придумал эту притчу, изображающую Авессалома?

Иоав вложил все эти слова в уста мои, одно за другим, ответила женщина из Фекои.

Давид дал ей на дорогу вяленое куропачье бедро, и послал за Иоавом, и велел Иоаву возвратить Авессалома домой из Гессура. Но не позволил он Авессалому приходить в царский дом, и упражняться с Вирсавией в стрельбе из лука, и встречаться с Соломоном, ибо однажды изведавший вкус к заманчивому греху братоубийства с легкостью может снова впасть в соблазн, ему должно жить в мире и тиши дома своего.

Так Авессалом вернулся в Иерусалим, Иоав привез его, и те, кто с такою хитростью подготовил его возвращение, приложили столько усилий лишь затем, чтобы он сам позаботился о своей погибели.

Да, Давид стал первым слушателем во всем царстве.

В последние годы два советника приблизились к царю больше всех других, стали близки ему почти так же, как Вирсавия: Ахитофел Гилонянин, которого в дом его привела Вирсавия, и Хусий из Вефиля.

Вот эти двое и Вирсавия посоветовали ему отослать огромный венец аммонитского царя обратно в Равву, венец, который никто не мог носить и который так любил Авессалом, царем в Равве стал меж тем сын Аннона, Сови, для него венец этот был святынею, в Иерусалиме же он был всего-навсего громоздкой вещью; и Вирсавия сказала: ничего нет дороже, чем дружество царя, и немногое можно приобрести столь малой ценой.

И Давид в самом деле отослал венец в Равву, скрепив таким образом мир между своим народом и аммонитянами, мир, который установил своим мечом Иоав.

Ахитофел приходился отцом отцу Вирсавии, она хотела иметь рядом толику своего прошлого, живую плоть, что несла семя ее рода. Он был старше самого Давида и имел обыкновение свивать свою редкую седую бороду в двойную петлю, которая скрывала морщинистую шею, а когда говорил, он закрывал глаза, показывая, что нет у него никаких иных помыслов.

Хусий был из числа приставников, которые следовали за Давидом с тех давних лет, когда боролся он с Саулом за царский престол. Этот Хусий сильно хромал, он повредил колено, упавши с мула во время бегства от Саула в Нубию. Порою царь сомневался в его уме, ведь суждения его часто были туманны и трудны для истолкования, но он все же не мог без него обойтись, потому что Хусий был один из немногих людей, которые постоянно встречались с Богом. Эти встречи происходили в сновидениях Хусия, он видел их внутренним взором, память о сновидениях сохранялась в его глазах. Хусий единственный в доме Давидовом умел просто и ясно ответить на вопрос: каков же есть Господь?

Он похож на царя, сидит на кожаной скамье, утвердив чрево Свое на коленях, лицом Он напоминает старую и мудрую хищную птицу, Он наполняет меня ужасом и радостью.

Но что Он говорит?

Он молчит. И все же я думаю, Он бы выслушал меня, если бы я мог что-нибудь сказать. Но губы мои цепенеют, когда я вижу Его.

Вот почему Давид питал к Хусию нежную привязанность: этот человек мог вступать в общение с Господом, не сгорая и не становясь пророком.

Ведь было так: к пророкам он прислушивался все реже, их суждения всегда требовали истолкования, крикливые их голоса и вечная горячность не приносили ему никакой пользы, нет, он только досадовал из-за пророков, и печалился, и не спал ночи.

И вот теперь Давид сказал Ахитофелу и Хусию, а также и Вирсавии, что стояла обок него:

Хитростью соблазнили меня возвратить в Иерусалим сына моего Авессалома, братоубийцу. Женщина из Фекои, что уговорила меня, была послана Иоавом. Но кто послал Иоава?

Царь хотел показать им свою проницательность.

Авессалом — разрушитель и опустошитель, продолжал он, Авессалом распространяет вокруг себя уничтожение, как будто ангел моровой язвы, если Господь не остановит его, он истребит весь мой дом.

Кто может желать этого? Кто украдкою замыслил его возвращение?

Это не Господь.

И он посмотрел на Хусия. Нет, не Господь.

Если весь мой дом погибнет, если Авессалом истребит нас всех, кто окажется тогда ближе всех к престолу?

И он сам ответил на свой вопрос:

Мемфивосфей.

Значит, это Мемфивосфей перехитрил меня, он последний из рода Саула, он сплел сети и заманил в них Авессалома; когда я сойду в царство мертвых, он взойдет на престол.

Царь говорил и непрерывно улыбался. Именно этой улыбке, что была не ко времени, всегда пытался подражать Соломон.

Но тут Вирсавия и Ахитофел, отец отца ее, не могли более сдержаться, оба они громко рассмеялись, даже Хусий и тот смеялся резким блеющим смехом.

Вирсавия смеялась от облегчения и освобождения.

Когда они вдоволь посмеялись, она сказала:

Неужели ты так слеп, царь? Неужели ты глух и слеп, что не видишь, как дни и годы гложут и истощают всех людей в твоем доме? Как все мы повреждаемся и извращаемся?

И он поднял взор свой и посмотрел на нее.

И в эту минуту, лишь в эту самую минуту, он так глубоко всмотрелся в лицо ее, что увидел, как оно изменилось: на месте красоты были теперь черты лица.

Но он медлил с ответом. И она продолжала:

Не может более Мемфивосфей ничего замышлять. Искра души его утонула в вине и угасла. Глаза его видят, но он более не разумеет того, что видит. Он и имя свое вспоминает лишь с большим трудом. Он не способен помыслить ничего, что находится дальше, чем рука от чаши.

Именно так обстояло с Мемфивосфеем.

И она спросила:

Он каждый день есть и пьет за твоим столом. Но помнишь ли ты, когда в последний раз обменивался с ним словами и мыслями?

Нет, сказал царь. Нет, этого я не помню.

И царь перестал спрашивать, кто же мог забросить сети, что принесли Авессалома домой; взгляд его остановился на Вирсавии.

Дни, думал он. Годы.

Но Авессалом требовал встречи с царем. Посылал к нему Ионадава, посылал Шеванию. Но отец Давид не пожелал говорить с ними о сыне.

Тогда он послал гонца к Иоаву. Но Иоав не пришел, слишком он был занят, готовил войско к войнам, которые наверное уже не за горами, объезжал и укреплял пограничные крепости, надзирал за оружейниками, нет, Иоав сейчас никак не мог найти время для Авессалома, пусть подождет, пусть подождет.

Так минуло почти два года. И даже Вирсавия не смела говорить с Давидом об Авессаломе.

В конце концов Авессалом велел своим слугам выжечь участок пшеничного поля Иоава, подле его собственного, что за источником у лестницы Хевронской.

Такой совет дал ему Ионадав, который теперь перенес вялую свою дружбу с мертвого брата на того, кто, несмотря ни на что, был жив, сам Ионадав получил этот совет от Шевании, а Шевании посчастливилось получить его от Вирсавии.