Серенада на трубе

— Точно, — сказал он.

— Да, да. Спасибо.

— Пожалуйста, — сказал он и ухмыльнулся. — Пожалуйста.

Я встала и хотела сесть на скамейку, но Шеф схватил меня за руку.

— Пошли с нами на прогулку, — сказал он. — Я ведь сказал, ты что–то забыла в толпе. Если прогуляешься с нами, получишь все назад.

— Я ничего не забыла.

— Дорогая Пинелла, — сказал он, — а улыбка? Разве ты не сказала, что она тебе знакома?

— Да, я знала ее, но это неважно. Я прекрасно ее себе представляла, честное слово.

— А–а–а! У нас и честь есть, — сказал Шеф и снова улыбнулся, и остальные тоже улыбнулись.

— Ты настоящий Шеф, — сказала я, — смотри, как тебе подражают. Как будто вас размножили на ротаторе. Но вам идет. Ей–богу, идет.

— Берегись, Шеф, — сказал один из них, — она бьет на человечность, и, если так пойдет, она победит.

— Меня? — спросил Шеф и снова ухмыльнулся. — Дорогая Пинелла, я уже объявил тебе — идем с нами.

— Куда?

— В лес. Это недалеко, здесь нам могут помешать.

— Я не пойду в лес. Мне совсем неохота гулять.

— Давай, Пинелла, давай, — сказал тип и взял меня под руку. — Скоро вечер, и становится холодно. Дует ветер, а мы не взяли с собой одеяла.

— Какое одеяло?

— Ведь не будем же мы просто прогуливаться под деревьями, Пинелла, ты что, ребенок? Сколько тебе лет?

— Пятнадцать!

— Пятнадцать? Потрясно! Нет, как это ты умудрилась дожить до таких лет, а? Ну, Пинелла, не ломайся.

Они потянули меня на аллею, а я сопротивлялась, но не могла справиться со всеми четырьмя вместе и кричать тоже не могла, мне было стыдно, я никогда не кричала, ни разу не пикнула, когда Командор бил меня, хотя он здорово хлестал меня ремнем по ногам и по рукам, по тем местам, где кожа потоньше. Ну а потом я перестала сопротивляться, и мы все впятером пошли по аллее в таком порядке: двое слева, двое справа и я посредине. Можно было подумать, что мы закадычные друзья. Потом я вдруг вырвалась и побежала, но они тут же меня схватили, и Шеф серьезно пригрозил мне:

— Без фокусов, Пинелла, ведь в конце концов мы можем рассердиться.

Я вспомнила зловещую тишину в комнате Эржи, и мне стало плохо.

— Не пойду я, оставьте меня в покое, что вам от меня надо? Я ничего плохого вам не сделала.

— Что–то ты разнюнилась, — сказал тип, — ведь вначале вела себя, как настоящая леди.

— Я вам ничего плохого не сделала.

— И мы тебе ничего не сделаем, вот увидишь. А потом проводим тебя домой, до самых ворот, мы ведь джентльмены — какого черта, parole d'honneu [57].

— У меня нет дома. И мне не нужны джентльмены. Вы просто мерзкие свиньи. И вообще это стыдно — заставлять человека делать что–то против его воли. Если хотите знать, я убежала из дому. Как раз потому и убежала. Как раз потому.

— О, — сказал Шеф, — ну тогда просто великолепно, у нас в распоряжении целая ночь. Дорогуша, почему ты не сказала сразу? Понимаешь, очень важно морально подготовиться. И не называй нас больше свиньями, потому что вот… И, сказав это, он прижег мне руку окурком.

Я не заплакала и даже не вздрогнула, я привыкла к боли, и Шеф был удивлен. Он был немного удивлен, и на этом, пожалуй, оказался в проигрыше, с этого момента я начала уже брать верх.

— Ладно. Пошли, господа джентльмены, если уж вы настаиваете! — сказала я и раздвинула локти, предлагая взять меня под руки. — Не тревожься, Шеф, если поплевать, то пройдет. Вот так. — И я лизнула ожог, который страшно саднил.

В этот момент в конце аллеи появился юноша, и я тут же поняла, что это Якоб — Эниус-Диоклециан.

И меня захлестнула такая радость, что тогда самая большая опасность была расплакаться. Но я удержалась и крикнула ему вслед, потому что он шел, опустив голову. Наверное, повторял в уме музыкальную фразу, а может, и разучивал ее, у него в карманах брюк всегда были нашиты клавиши.

— Хелло, Якоб, — крикнула я, — я тебе звонила сегодня утром. Сестра говорила?

Он поднял голову и, казалось, совсем не удивился, увидев меня под руку с оболтусами.

— Как поживаешь? — спросила я.

— Спасибо, хорошо, — сказал он. — А ты как поживаешь?

— Они хотят увести меня в лес, — сказала я. Нужно было сказать об этом, Якоб — Эниус-Диоклециан, казалось, был совершенно на другом конце света.

— Зачем вам в лес, — сказал он, — там будет холодно.

Оболтусы молчали. Не знаю, о чем они в эту минуту думали, во всяком случае, они крепко держали меня за руки, хотя Якоб — Эниус-Диоклециан был довольно сильный парень. При желании мы вдвоем могли бы разделаться со всеми четырьмя.

— Ты еще играешь на рояле? — спросила я. — Мне жутко нравится тебя слушать.

— Да, — сказал он, — разумеется. Играю.

— Никогда не слышала, чтобы кто–нибудь так играл, как ты. Как это ты делаешь?

— Просто–напросто упражняюсь. Но я вас не задерживаю, — сказал он, — я тороплюсь.

— Якоб, — попросила я, — подожди немного. Мне совсем не хочется идти в лес.

Он посмотрел на меня очень внимательно, потом на оболтусов и, хотя ситуация была совершенно ясна, сказал:

— До свидания. Если не хочется, то зачем ты идешь?

— Не я иду, посмотри получше, Якоб, ты все еще не понимаешь?

— Ничего не понимаю, — сказал он, — и я спешу. До свидания.

Мне стало вдруг так мерзко, что меня чуть не вырвало тут же, на месте.

— Якоб, — сказала я, — ты понимаешь, теперь уж я никогда не смогу тебя слушать. Вся твоя музыка — сплошная фальшь. А ведь раньше я бы, кажется, слушала тебя всю жизнь.

— Прости, но я очень тороплюсь. В половине шестого у меня урок.

— Алло, маэстро, — сказал Шеф и схватил Якоба — Диоклециана за левое плечо. — Мы уводим Пинеллу и лес, понятно? Мы уводим ее. Пинелла, дорогая, ты хочешь с нами идти?

— Хочу. Оставьте его в покое. Конечно, хочу.

— Послушай, парень, — сказал Шеф, — на чем ты вкалываешь?

— На рояле, — сказал Якоб, и голос его задрожал.

— Ладно, — сказал Шеф, — отполируй мне ножную клавиатуру.

И, плюнув на застежки ботинок, указал на них пальцем.

— Ну что ж ты, пианист, разучился играть? Давай нажимай.

— Оставь его в покое, Шеф, прошу тебя, не то меня стошнит.

— Без фокусов, Пинелла, — сказал он. — Давай, мусью.

— Оставь его, — сказала я и потянула Шефа за рукав. — Прошу тебя, оставь.

Но тут Якоб присел на корточки, вынул из кармана платок и принялся вытирать ботинки Шефа. А потом другие оболтусы тоже вытянули ноги, и Якоб с ангельским терпением и с таким рвением начистил их ботинки, что небо и птицы небесные засверкали в их глянце.

— All right [58], — сказал Шеф и бросил несколько лей на песок. — Собирай и проваливай.

И Якоб собрал монеты и смылся, хотя я сказала:

— Не может быть, это ужасно, Якоб, ты так прекрасно играл, это слишком большая, гигантская плата, «Impromtu» Шопена столько не стоит.

Но он не ответил и уходил все дальше по аллее, как будто ничего не случилось. Я печально смотрела ему вслед, пахло ладаном, и не хватало только цветов и родственников в черном, потому что как раз заиграл духовой оркестр, и все остальное для похорон было.

— Эй, — сказал Шеф, — у тебя кто–то умер?

— Да, Шеф, а я думала о нем с таким удовольствием, мне казалось, что он этого избежал. Это все было из–за музыки, но теперь… Не очень–то сподручно носить траур по воспоминаниям.

— Знаю, — сказал Шеф, — такое и со мной случалось. Из–за матери. Сперва я хотел ее прикончить, потом успокоился и сам купил ей фонарь. Сверкает у нашей двери, как маяк. На улице ночь, а у нас до зари сияет красный фонарь.

— Ладно, Шеф, кончай, я слишком расстраиваюсь, лучше идем.

И мы все пошли по аллее, продолжая держаться под руки, но радость жизни ушла, это было видно даже по тому, как мы шли, точно пьяные, качаясь из стороны в сторону, или как больные, для которых уже гаснет свеча. И только духовая музыка порывами подгоняла нас, затем она неожиданно перешла в торжественный вальс. А мы продолжали тащиться, хотя лес был далеко, а вечер — уже на носу.