Долина Иссы

Со стороны дедушки ему тоже ничто не угрожало. Никогда не раздражавшийся, не занятый взрослыми делами настолько, чтобы оставить просьбы Томаша без внимания, он обращался к нему серьезно, со своим покашливанием, в котором чувствовались веселость и симпатия. Он отвечал на вопросы, даже если мылся или смазывал фиксатуаром и зачесывал назад волосы на лысине. Фиксатуаром, чем-то вроде мыльца в бумажном тюбике, Томаш натирал себе руки и нюхал. Обыкновенно дедушка мылся теплой водой, препоясавшись полотенцем; его грудь и живот покрывала седеющая шерсть.

Бабка Дильбинова сокрушалась, что Томаш не готовится как следует к гимназии — у Юзефа Черного что за учеба? Сама она тоже его учила, но ведь с прежних времен столько всего изменилось. Она обещала, что приедет мама и возьмет их с собой, однако это все время откладывалось. Знания его — что греха таить — распределялись неравномерно. Читал он хорошо — его подталкивало любопытство. Писал как курица лапой — неразборчивые каракули. Говорил по-местному, вставляя литовские слова (впоследствии в школе ему предстояло пережить из-за этого немало обид). Благодаря своему внезапному обращению к дедушке теперь он приобретал неплохие знания по ботанике, а тот радовался, что, возможно, внук станет аграрием, а не солдатом или пиратом. Ни одна его фотография тех времен не сохранилась — никто его и не фотографировал. Он уже смотрелся в зеркало, но не умел видеть себя со стороны, сравнивая с другими. Воспользоваться гребешком или щеткой для укрощения волос просто не приходило ему в голову. Жесткий и густой темно-русый чуб падал ему на лоб, а он драл его щеткой сверху вниз. Пухлые щеки, глаза серые, носик вздернутый как у хрячка (такой же, как у прабабки Моль на фотографии лилового цвета). Высокий для своего возраста.

«У Томаша лицо — как татарская задница», — подслушал он как-то перешептывание двух Корейвюков. Это переполнило чашу ненависти. Двое мальчишек Корейвы, соседа с другого берега Иссы, только раз гостили в Гинье со своими родителями. Игры не клеились — они хотели командовать, а его обижали их сговоры, тычки и смешки.

Есть подозрение, что трудность общения с людьми Томаш от кого-то унаследовал — то ли это была самодостаточность бабки Сурконтовой, то ли пугливость бабки Дильбиновой. А может, все дело было просто в отсутствии навыка. Как-то раз бабка с дедом взяли его с собой в гости к дальним соседям. На дочку хозяев он поглядывал искоса и вздрогнул, когда она взяла его за руку, чтобы показать сад. Он шел на негнущихся ногах и сдерживал дыхание, боясь этих узких голых локтей, приводивших его в волнение. На мостике через ручей в парке они облокотились о березовые перила, и он чувствовал, что она от него чего-то ждет, но молчал. Видимо, повеяло прежними играми с Онуте, и это его испугало.

Манеры: кланяясь гостям, он расшаркивался и краснел. Несколько раз бывал в местечке, но для знакомства с большим миром этого, пожалуй, маловато. На рыночной площади он торчал возле телеги и помогал Антонине раскладывать яблоки, которые та продавала. Некоторые дома местечка почти мокли в Иссе, которая была здесь совсем другая, широко разлившаяся. Улицы были вымощены такими большими булыжниками, что выворачивались ноги. Евреи стояли на деревянных ступеньках и приглашали в свои лавки. Самое большое здание, белый княжеский дворец, возвышавшийся над покрытыми ряской прудами, теперь пустовал, а внутри его переделывали в школу или больницу. Из-за железнодорожной станции, которая была несколько в стороне, он предпочитал возвращаться более дальней, зато более приятной дорогой, пересекавшей пути, потому что тогда удавалось увидеть поезд. Возвращался Томаш с облегчением. Антонина давала ему вожжи, и он щелкал кнутом. Если они ехали одни, она следила, чтобы запрягали лучших лошадей: можно было встретить машину. Томаш стаскивал одеяло, которым накрывали сиденье из сена, мчался и обматывал им морды, чтоб не пугались.

С дедушкой — без манер и принужденности, которые подстерегают, когда имеешь дело с людьми, — он бродил по сказке о подземном прорастании зерен, о росте стеблей, о венчиках, лепестках, пестиках и тычинках цветов. И решил, что следующим летом будет уже достаточно разбираться в семействах растений, чтобы составить гербарий.

XXVIII

Когда Томаш был совсем маленьким, его сажали на медвежью шкуру, и никаких тебе забот: он поднимал руки, чтобы не коснуться мохнатого зверя, и замирал — полуиспуганный, полувосхищенный. Шкура, потрепанная и изъеденная молью, принадлежала, вероятно, последнему медведю в округе, убитому давно, еще во времена дедушкиного детства. Медведи, знакомые Томашу по этой шкуре и по картинкам, вызывали у него теплые чувства. Может быть, не только у него, потому что взрослые часто о них рассказывали. Раньше их держали в поместьях и обучали разным работам — например, вертеть жернова или носить дрова. С ними случались забавные истории. Здесь, в Гинье, сохранилась память о привередливом медведе: он любил сладкие груши, и, если хозяин допускал его к общему столу, приходилось следить, чтобы дележ был честным — получив зеленую или подгнившую, медведь обижался и рычал. Томаш возбужденно ерзал на стуле, слушая о смекалке другого медведя, который душил кур, так что пришлось посадить его на цепь. Тогда он придумал новый способ: сидя на земле, пересыпал передними лапами песок; глупые куры шли к нему, а когда попадали в пределы его досягаемости, он бил их лапой и прятал добычу под себя, делая невинный вид, как будто ничего не случилось. Героем самого диковинного приключения (о нем рассказала бабка Дильбинова) стал медведь, который, когда бричка остановилась у крыльца усадьбы, а возница куда-то отлучился, залез внутрь. Лошади понесли, а он, тоже испугавшись, не успел выскочить. Так они вылетели на большак. На перепутье стоял крест, бричку занесло, и медведь уцепился за него, крест вырвало из земли, и вместе с ним медведь въехал в деревню, где вызвал переполох, потому что выглядело это в самом деле сатанински.

Один большой вельможа воспользовался медведями, чтобы продемонстрировать свое презрение русским. К нему с визитом приехал губернатор, и вот что он увидел, перед крыльцом два медведя с алебардами, а на ступенях этот самый вельможа в русской крестьянской рубахе низко бьет поклоны. Губернатор понял, что это означало: «Мы, дикие подданные императора, полузвери-полулюди, покорнейше просим в гости», — сжал губы и велел поворачивать назад.

Во всех этих байках медведи изображались существами с почти человеческой смышленостью, и, может быть, зря их мучили — как в Сморгонской академии,^[35] о которой рассказывал Томашу дед. Пол в ней был сделан из железа, под ним разжигали огонь, а медведей выпускали в лаптях. Играла музыка, железо жгло, и бедные мишки вставали на задние лапы, потому что передние им оставляли босыми. Потом, слыша эту музыку, они всякий раз вспоминали раскаленное железо и танцевали.

Вызывало симпатию, что у таких больших сильных зверей нрав был кроткий и даже пугливый. Об этом свидетельствует история, приключившаяся с одним крестьянином во времена, когда медведи еще часто встречались в лесу. У этого крестьянина пропала корова, которая из-за своей строптивости часто отбивалась от стада. В ярости он схватил жердь и, найдя ее в малиннике, изо всех сил огрел. Раздалось рычание — это оказался медведь. Мужик удирал в одну сторону, а он в другую, да еще и обдристал при этом весь малинник. Недаром понос от страха называют «медвежьей болезнью».

Дедушка запомнил, что когда убили того медведя, от которого осталась шкура, и накоптили из него ветчины, собаки узнавали мясо по запаху, и шерсть у них вставала дыбом.

Зимой бабушка Мися клала у своей кровати коврик из лосиной шкуры. Но главная польза от лося — его выделанная кожа, очень толстая и мягкая. Если у Томаша протирались подошвы тапочек, бабушка извлекала из укромного места лоскут лосиной кожи, отмеривала и вырезала ножницами новую подошву точно по карандашному контуру. Этот лоскут тоже сохранился с прежних времен — теперь лосей осталось мало. В лесах, верстах в двадцати от Гинья, их иногда еще убивали браконьеры.