Судьба. Книга 4

— Хе! Был сын Карли — теперь Карлиев стал, да ещё и кибитка — в байском порядке!

Непонятно было, одобряет он или осуждает, серьёзно говорит или подшучивает. Но Берды предупредил:

— Я не шучу, дядя Нурмамед! Я должен знать, почему родной брат моей матери стал врагом моей Родины!

— Родины — надо понимать, Советской власти?

— Да! Так и надо понимать!

— Вот и опять же выходит, что ты кругом дурак и глаза у тебя — голубые, — спокойно резюмировал Нурмамед. — Ты арак пить не научился? А то скажем чайханщику на ухо — найдёт.

— Ты, дядя Нурмамед, не увиливай в сторону!

— Причин нет увиливать, дорогой племянничек. Да и не в привычку нам увиливать. Ну, какой я враг, посуди сам? Если бы у Советской власти все враги были такие, как я, то она, власть эта, выше неба поднялась бы, до Чин-Мачина и до последнего моря достигла бы. Хе! Враг! За такие слова можно бы и пыль с ушей твоих сбить, да неловко вроде костылять бывшего командира! Заслуженный, наверно? Кресты, медали имеешь?

— К сожалению, не имею, — облегчённо улыбнулся Берды.

Дядя Нурмамед был его ближайшим родственником и лучшим другом, в своё время едва не поплатившимся жизнью за помощь племяннику. И Берды по-настоящему испугался, что дядя может оказаться во вражеском стане, как забрёл когда-то в поисках справедливости на сторону белогвардейцев. Искреннее возмущение Нурмамеда было для Берды приятнее самой лучшей музыки он даже готов был согласиться, чтобы дядя стукнул его раз-другой по шее. Но тот стукать, по всей видимости, не собирался — смотрел усмешливо и доброжелательно. Сцедил в пиалку остатки чая, крикнул прислужнику: «Чайчи! Давай новые чайники!», подвинул к Берды пиалу с терпким и горьким, как хина, тёмно-зелёным настоем.

— Выпей, племянничек, просвежи мозги… А я тебе тем временем растолкую, почему я не согласен, хоть и не враг. Власть наша — она правильная власть, да только по молодости лет взбрыкивает порой копытами выше головы. Ну, дали права женщине, свободу там и остальное прочее, — ладно, курица хоть и не летает, а всё же птичьей породы, надо и женщину уважать, и женщина человек, не спорим. А вот учить её — это с какой надобности? Испокон века предки наши и мы — кили с неграмотными женщинами и не замечали, что нам чего-то не хватает. Оказывается, слепыми были: спали на тючке — думали, что подушка! Ну, а как действительно другая подушка нам несподручна? Русские, они по-своему живут, мы к ним через тюйнук не заглядываем, но пусть и они нам постель не стелят! Государство, хозяйство налаживать либо по другому общественному вопросу — грудью пойдём, коли надо будет. А вот с женщинами не совсем ладно получилось, потому народ и смущается, в сомнении пребывает.

— Женская доля, дядя, это самая что ни на есть общественная забота, и учёба тут стоит на первом месте, — сказал Берды.

Нурмамед не согласился.

— Никакая не общественная, а очень даже личный интерес! Их вон в Асхабаде, в Палтараке этом, собрали целую кучу, свободных. А чем занимаются? Тьфу!..

— Ты сам видел их занятия?

— Не видел! И смотреть мне на них — с души воротит!

— Как можешь осуждать, если не видел?

— Уши есть. Люди говорят — я слушаю.

— Ну, дядя!.. Не зря говорится, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! Наслушаться можно такого, что пойдёшь черепаху стричь.

— Ай, племянник, ус у тебя ещё мягкий, кольцом идёт — не знаешь ты, что это за племя такое, женщины! Осоку не зажмёшь в кулаке — руку порежешь. Так и с ними: чем крепче держишь женщину, тем жить приятнее и тебе и ей. Кошка, она, племянник, только с виду мягкая, а под шерстью у неё — когти! Ловил когда-нибудь детёныша барханной кошки?

— Не приходилось.

— То-то, что не приходилось! Его сразу за все четыре лапы хватать надо, а если хоть одну ногу отпустишь, он тебя всего расцарапает до крови. Так и женщины. Ты по молодости лет ещё не знаешь, какое это хитрое и увёртливое племя. Ты пока только их хорошие стороны видишь.

— А ты — только плохие? — улыбнулся Берды.

— Зачем плохие, — возразил Нурмамед, — вижу и хорошее. Но знаю и другое: дашь им полную волю — опутают они тебя своими волосами, как паук паутиной муху, высосут и выбросят. И не останется у мужчины силы ни в руках, ни в ногах, ни в языке.

— Как же после твоих слов я должен относиться к тёте Огульнур, когда вернусь в Ахал? — спросил Берды пряча улыбку,

Нурмамед поскрёб подбородок, испытующе, с каким-то новым интересом покосился на племянника.

— А что к ней относиться? Тётка она тебе тётка г. есть.

— Но она всё-таки женщина, — настаивал шутливо Берды, — и к тебе имеет…

— Не о ней разговор! — оборвал Нурмамед. — И не обо мне. Мы своё пожили. А вот тебе ещё предстоит жить, о тебе и речь веду. Приедем в Ашхабад — своими руками тебя женю. Слава богу, денег хватит и на невесту и на свадебный топ. Выберем тебе девушку из такого места, как место среднего пальца на руке, найдём семью, где и вера и обычай соблюдаются. Как ты относишься к моему предложению, племянник?

Женитьба — дело сложное и хлопотливое, особенно в такое время, когда сместились обычные понятия ценности и порядка вещей. Поэтому предложение Нурмамеда должно было выглядеть для Берды особенно заманчивым и щедрым. Конечно, зная натуру племянника, Нурмамед не ждал, что тот бросится к нему с объятиями. Но во всяком случае как-то выразить свою радость он был обязан. Нурмамед ждал, всматриваясь в опущенное лицо Берды, и тот не обманул его ожиданий.

— Это очень хорошее предложение, дядя, — сказал он. — Я благодарен за него и горжусь своим дядей, не каждому племяннику достаётся такой дядя. Но… я думаю… я думаю, что трудно тебе будет заплатить калым за девушку.

— Это уж не твоя забота, племянничек, трудно мне придётся или легко, — похлопал его по плечу Нурмамед. — Твоё дело — согласие, моё дело — всё остальное.

После непродолжительного молчания Берды спросил:

— Сколько сейчас за девушку платят?

— Пей чай и не думай об этом! — успокоил его Нурмамед. — Сколько бы ни затребовали, я обойдусь без долгов и обязательств. Сделаю тебя, как говорится, и с глазами и с головой. В нашем роду, кроме меня, у тебя нет покровителя, на которого ты мог бы опереться. Так что не терзай свою печень сомнениями и жди спокойно положенного часа.

— Я это понимаю, дядя, но всё же скажи, каков нынче калым.

— Большой калым, тяжёлый, — откровенно признался Нурмамед. Сказано: «Если народ плаксив, свинья ему на голову влезет». Так и у нас: чем больше смуты, тем выше калым. Деньги у большевиков, сам знаешь, какие, у людей веры в них нет, поэтому калым нынче скотом платят, вещами. Шестнадцать голов крупного скота. Или двадцать овец и столько же халатов, причём половина халатов должна быть из шёлка. Стельная скотина за две головы идёт. Хорошо упитанная, жирная — тоже может пройти за две. А в общем — как сумеешь поладить. Да ничего, племянник-джан, поладим — мы, слава аллаху, не на кошме лежали, когда всевышний рабов своих разумом оделял, — договоримся.

— Нет, дорогой дядя Нурмамед, не договоримся, — потряс головой Берды.

— Хе! Ты ещё меня не знаешь! — воскликнул оби-женный Нурмамед. — «Не договоримся!»… Да я, если на то пошло, с кем хочешь могу дело сладить, хоть с самим шайтаном!

— Не от тебя это зависит, дядя.

— От кого же? От тебя, что ли?

— От меня, — вздохнул Берды. — Не согласен я платить калым за девушку. Ни одной копейки.

— Кто же тебе даром хорошую девушку отдаст? — удивился Нурмамед.

— Не отдадут и не надо, плакать не стану.

Нурмамед подумал, помял бороду и неодобрительно сказал:

— Знаю, племянник, в какую сторону ты смотришь, да только тут тебе моего совета не будет, не жди.

— Это ты о чём? — притворился непонимающим Берды.

— О том же, о чём и ты! — отрезал Нурмамед и потянулся к чайнику. — О той твоей… о прежней.

— За какие грехи её твоя немилость? Помнится, ты в своём доме приютил её, на защиту встал, даже пулю в грудь получил. У неё, бедняжки, только и недостатков, что горемычная её судьба.