Вирсавия

Всю жизнь Иоав только и делал, что воевал, а было ему теперь пятьдесят лет, он довел до конца все войны, начатые или задуманные царем, он искусно владел всяким оружием — мечом и копьем, пращою и луком, палицей и боевым молотом, — в ближнем бою на мечах он слыл непобедимым, в особенности же он славился неотразимо стремительным резким ударом наискось снизу.

Но самым устрашающим его оружием был все-таки голос: сколь ни велико было войско, все до одного всегда слышали каждое произнесенное им слово; крикнет на лестнице царского дома — слышно даже на гумне Орны; однажды он убил осла — позвал его по имени прямо в ухо, и у осла лопнул череп, а пел Иоав так, что совершенно заглушал звуки труб. Был он сыном сестры Давида, Саруи, ростом выше царя и крепче, наплечники его были для всякого другого непосильной тяжестью, лицо у него было смуглое, волоса длинные, черные, в сражении он носил их заплетенными в косицу.

И народ Раввы послал старейшин к Иоаву на переговоры, но Иоав воспротивился, не стал говорить с ними.

А женщины пришли в стан войска по собственной воле, они нуждались в пище для своих детей, и умоляли сохранить жизнь их мужьям, и привели с собою невинных своих дочерей. Но Иоав был непреклонен.

Когда же понял Иоав, что жители Раввы могут умереть от жажды и голода, он послал в город повозки с хлебом и мясом и велел поставить их на площади, он приказал воинам пригнать овечьи стада из долины у Иавока, ведь город без жителей, город, полный мертвецов, взять невозможно. Ради царя должно ему сохранить народ живым.

В сумерках, когда стихал ветер, воздух был насыщен тленом, и гнилью, и смертью.

И мужи Раввы пришли к Иоаву со своим оружием, сложили копья, и луки, и мечи на повозки, запряженные тощими волами, и принесли ему. Но Иоав не принял от них оружие, не позволил им покориться, ведь без оружия они уже будут побежденными, и тогда царь Давид не сможет их победить.

Но мужи Раввы бросили свои повозки, и пришлось Иоаву вместе с воинами идти в город и распределять оружие меж аммонитян — в каждом доме он оставлял по копью, мечу, праще и луку.

Аннон, царь Раввы, послал Иоаву свой венец, а был он из чистого золота и такой тяжелый, что лишь с великим трудом один человек мог нести его перед собою, и был этот венец украшен небесно-голубым аметистом; двое аммонитян, из самых сильных, принесли венец, но Иоав не принял его. Он навьючил венец на осла и приказал отослать обратно, ибо лишь побежденный царь может отдать свой царский венец, лишь ступивши на лестницу, что ведет в преисподнюю, к мертвым, может царь отдать свой царский венец.

Вот каков был Иоав, венцом он не прельщался.

Если бы народ в Иерусалиме вдруг предложил ему выбирать между царским венцом и войском, он выбрал бы войско. Не знал Иоав иной любви, кроме любви к многим тысячам вооруженных воинов.

Теперь он упражнял своих воинов в искусстве побеждать крыс, ибо крысы грозили завладеть городом; и он учил воинов раскладывать приманку, поражать крыс дротиком и ставить ловушки, сплетенные из тонких корней; крысы были черные, желтобрюхие, никак нельзя допустить, чтобы они истребили Равву, совершивши то, что по праву должно совершить одному только царю Давиду.

И каждый день посылал Иоав гонцов к царю Давиду: подступи к городу, воины мои долго не выдержат, этот поход — самый тяжкий в моей жизни, скоро аммонитян уже нельзя будет победить, ты один способен спасти меня из этого ужасного затруднения.

Писец, ведомы ли тебе особенные знаки, чтобы начертать ими слово «царица»?

У царя много жен, но царица одна-единственная. Я — царица Вирсавия.

Вирсавия, царица.

Он повелел мне быть царицею, он сам так сказал.

Отныне я всегда буду носить эти длинные, до полу, одежды.

Царь спросил у меня совета, спросил: отправиться ли мне к осажденной Равве и взять ли город?

И я ответила:

Отчего ты спрашиваешь меня?

Кого же мне спрашивать?

Ты мог бы пойти к Иосафату, дееписателю. Или к Хусию, который видит во сне Господа. Или к Сусе, твоему писцу, он мог бы начертать тебе ответ. Или к Нафану. Или к Мемфивосфею.

Они сказали бы мне только собственные свои желания. Не под силу им дать мне совет о том, чего желаю я сам.

А чего ты желаешь?

Сам не знаю. Потому и спрашиваю тебя.

Но я не могла дать ему никакого ответа, ужасная усталость овладела мною, когда задал он мне этот вопрос, никогда прежде никто не просил меня о водительстве.

Длинные эти одежды суть знак. Одежды служебные.

Царица. Кто же она такая? Царь говорит только: царица есть царица.

Мемфивосфей говорит: она — матерь народа.

А Шевания, бедный отрок, который все знает, Шевания говорит так: она избрана, Бог — различитель, ему ведомо, где все и вся имеет свое надлежащее место, и вот Он делает некую женщину царицей, записывает ее имя в небесной и земной книге жизни; та, которую поражает копье Божией любви, становится царицей.

Так говорит Шевания.

Я не думаю, что Божия любовь отлична от любви мужской. Жажда завоевать, покорить, и более ничего.

Ты вправду записываешь каждое слово?

Когда умер мой сын, тот, что зовется благословенным, Ахиноама пришла утешить меня. Она плакала. Она плакала, но не я. И она омыла мне лоб, подложила подушку мне под спину, и погладила меня по щеке своею слабой и все же огрубелой рукой, и все время плакала. И я спросила: отчего ты плачешь?

Я скорблю о сыне царя Давида, ответила она.

Это мне должно скорбеть о нем, сказала я.

Он был такой кроткий, тихий, красивый, сказала Ахиноама. Я скорбела о нем еще прежде, чем он умер. Я скорбела, когда он был еще жив.

Но, Ахиноама, ты видела смерть сотен детей.

Да. Но ни один не был таким, как он.

Я видела в глазах Нафана, что он умрет, сказала я. Нафан никогда этого не говорил, но равнодушие его и молчание свидетельствовали, что Бог наверное убьет дитя.

Да, знамения говорили, что ему не жить.

Однако же скоро я рожу нового сына, сказала я. Сына, который будет не только называться благословенным, но и станет таковым.

Тогда Ахиноама вдруг зарыдала, я не знаю почему, голос у нее сделался пронзительным, как у плакальщицы, и она закричала:

Отчего Бог ходит меж нами как ангел убивающий! Как похититель младенцев! Каков же Он, Бог наш?

И я попыталась успокоить ее и утешить. Но ответа на ее крик у меня не было.

Тогда вместо меня ответил Мемфивосфей, он стоял в дверях, опершись на свои клюки, и когти набалдашников подле щек делали его похожим на сову, я чувствовала его удушливое дыхание даже с моей постели.

Он таков, каков Он есть. Он многообразен, Он обладает всеми свойствами, какие только можно помыслить, Ему присущи все качества, какие только есть на свете и могут быть нами помыслены. Он кровожаден, и полон любви, и мстителен, и всепрощающ, и отвратителен, и прекрасен. Он заслуживает весь гнев, и всю ненависть, и всю любовь, какую мы способны питать к Нему.

И Мемфивосфей продолжал:

Вопросы «существует ли Он» и «каков Он» невозможно отделить друг от друга, эти два вопроса Он в неисповедимости своей сплавил в одно, Он неизъясним и тем показывает нам, что Он существует. Он таков, каков Он есть, ибо мы не ведаем, каков Он. И дабы мы узнали, что Он существует. Бог — единственный, кто бы мог истребить Бога.

Но, Мемфивосфей! — воскликнула я. Откуда тебе все это известно?

Я сам додумался до этого, сказал он. Господь Сам принудил меня к таким мыслям.

Ахиноама же сказала:

Мне всегда было чрезвычайно трудно любить Бога. Я думаю, занятие это — любить Бога — более прилично мужам и храбрым военачальникам.

Но она уже не кричала и не плакала. А перед уходом сказала мне: да, конечно, ты родишь другого сына, родишь много сыновей. Богу угодно, чтобы мы рожали сыновей.

Я думаю, мой домашний бог — тоже бог. Мир полон богов. Для каждого человека есть свой. Что касается Бога, нет никакой нужды проявлять столь великую взыскательность.