Загадка Отилии

Устав от великих усилий в ораторском искусстве, ба­тюшка опрокинул в глотку еще стакан вина и провоз­гласил басом:

—Помилуй мя, господи, и по милости твоей великой и милосердию многократному сними с меня мое безза­коние.

Поп Цуйка отозвался, как дьячок:

—Господи, отверсты уста мои и возвестят они хвалу тебе!

И тут же выпил цуйки. Батюшка, стряхнув хлебные крошки с подрясника и поглядев на часы, нашел, что пора уходить.

—Восстанем, благочинный, и удалимся, ибо наступил полдень. Да благословит господь бог дом сей.

Дядя Костаке весьма серьезно спросил:

—А душа и видит и слышит, как при жизни?

—О господи, — сказал батюшка, стараясь избавиться от компрометирующих подробностей. — Это есть тайна устрашающая, к которой не пристало приближаться нам, принимая во внимание скудость наших умов. Наверное, господь по своей милости обо всем позаботился.

Поп Цуйка хихикнул, как ребенок, и задохнулся в кашле.

—Горшками и кувшинами, хи-хи-хи, кувшинчиками мы будем!

Говорливый Стэникэ не отпускал священника:

—Погоди, святейший, не удирай так. Дядюшка Ко­стаке тебе задал очень серьезный вопрос, который и я повторяю. Клянусь тебе моей матерью, я придерживаюсь дедовской веры и хочу приготовиться духовно, чтобы стать настоящим христианином, а не просто так, по форме.

—Да поможет тебе бог! — благословил его батюшка, считая недостойным иронизировать над обращением в веру.

—Но я человек, передо мной стоят важные проблемы, на которые я хочу найти ответ, а то я попаду в объ­ятия философов-атеистов.

—Спаситель наш на все ответил! — заявил батюшка, слегка обеспокоенный этим разговором.

—Сначала скажи мне, почему нет справедливости на земле? Почему грешник живет в довольстве, безна­казанно, а честный человек опускается на дно?

Батюшка дружески погрозил Стэникэ, желая заста­вить его отступить перед шуткой:

—Сразу видно, свинья собачья, не переступаешь ты порога храма божия. Эх ты, недостойный сын. Ты что хочешь? Чтобы я объяснял тебе законы религии между стаканами с вином? Приди в церковь, послушай слово бо­жие, заходи ко мне, исповедайся. Тогда увидишь, что на все есть ответ. И не изрыгай устами скверны, ибо у бога на небе за все есть расплата и наказание: и за добро и за беззакония. «Велик бог наш и велика его сила и мудро­сти нет предела».

—А есть ли тот свет? — настаивал любопытный дя­дюшка Костаке.

—Если бы был, — сказал Стэникэ, повторяя старый разговор со стариком, — то пришел бы кто-нибудь оттуда и рассказал нам.

—Прости его, господи, он сам не знает, что гово­рит, — взмолился батюшка, театрально вздымая руки к потолку.

—Послушай, преподобный, а правда, что бог добрый?

—И ты еще спрашиваешь, сын мой! — воскликнул ба­тюшка, избегая всякого участия в диспуте.

—Если это так, то как ты объяснишь, преподобный, что мы тысячу лет мучаемся сомнением, а он не дает нам никакого доказательства бессмертия души, хотя это для него так просто. Пришел бы, например, кто-нибудь из умерших и сказал нам, что, мол, на том свете так-то и так-то. Почему бог молчит?

Батюшка всем своим видом выразил ужас.

—Истинно сказал творец псалмов: «Блажен муж, ко­торый не ходит на совет нечестивых, и не стоит на пути грешных, и не сидит в собрании развратителей». Какой же ты христианин, если не знаешь простых законов на­шей дедовской веры? Какое еще доказательство тебе нужно, после того как спаситель пожертвовал собой ради нас и воскрес из мертвых?

—Ну а там-то как? — вызывающе вновь спросил Стэникэ, в то время как дядюшка Костаке с интересом прислушивался к разговору.

—Погоди, греховодник ты этакий, сам увидишь. «И вот, — говорится в Апокалипсисе, — приду я в скором времени; и расплата моя будет со мною, чтобы воздать каждому по его деяниям. Я есмь альфа и омега, начало и конец, первый и последний», — и прочее. Пошли, пре­подобный, пошли, а то поздно.

И батюшка направился к двери в сопровождении попа Цуйки, прервав неприятный для него диспут.

—Это я все просто так говорил, — заявил Стэникэ ба­тюшке у ворот, — чтобы заставить старика призадуматься над святыней. А что до меня, то могу заверить, что я самый правоверный христианин и на пасху обязательно приду исповедоваться.

—Молчи, свинья собачья, — засмеялся батюшка, — знаю, чего ты стоишь. Все вы такие, новые люди. Будь здоров.

Аглае удивилась, когда узнала о молебне, и спраши­вала себя, добрый ли это или дурной признак, так как обычно старик был совершенно безразличен к религии. Во всяком случае, это послужило для нее поводом снова посетить дом дяди Костаке и похвалить его за прекрасную мысль. После обеда все семейство оказалось в полном сбо­ре: тут были и Стэникэ, и Олимпия, и Аурика, и Тити. Больше всего Аглае гордилась тем, что Тити словно одержимый овладевал скрипкой, ужасные вопли которой наполняли весь дом. Он учился играть на скрипке со страстью и усидчивостью, но без всякой методы. Аглае хотелось непременно доказать Отилии, что ее Тити играет лучше, чем та «бренчит» на рояле. Мать и сестра окру­жили Тити таким ревнивым вниманием, что, если бы его успехи зависели только от этого, он вскоре стал бы вто­рым Паганини. К несчастью, у него не хватало ни терпе­ния, ни ума, чтобы учиться по правилам. Кто-то пореко­мендовал ему начальный курс Кленка и несколько экзер­сисов Ситта, но Тити вскоре наскучила монотонность упражнений (которые, впрочем, разочаровали и Аглае), и он снова принялся наигрывать на слух или даже по нотам разные песенки, выбирая самые известные, избитые мо­тивы. При всем его желании научиться играть он интере­совался только механическим воспроизведением. Он вы­прашивал у приятелей ноты народной музыки, романсов, песенок для фортепьяно, для скрипки или голоса — все равно, изготовлял нотную бумагу с помощью своей рас­чески с пятью зубчиками, разлиновывая через копирку листы бумаги, а затем по своему разумению переписывал начало мелодии. После упорной, надрывавшей всем душу работы Тити, к удовольствию Аглае, мог играть вальс из «Продавца птиц», «Почему не приходишь», «Там в са­дочке», «Женскую корону», «Как я тебя любил», «Любовь Мими», «Назло тебе», «Вернись», «Вальс охотников», «Если ты хочешь», «Маргариту», «Серенаду» Брага, «Под мостами Парижа», «Ты никогда не узнаешь», «Очи черные», «Клятву женщины», «Монаха», «Поверить не могу», «Марсельезу» и прочее.

Аглае, явившаяся в дом Костаке с каким-то руко­дельем, заявила, что было бы хорошо, если бы Тити развлек дядюшку Костаке игрой на скрипке. Тити не заставил себя долго упрашивать и заиграл жалобно и фальшиво романс Дроссино «Ты уходишь». Дядя Ко­стаке вовсе не казался очарованным этой игрой, хотя бы уже потому, что ничего не понимал в музыке, зато жен­щины слушали Тити с благоговением. Аурика начала подпевать скрипке, потом в импровизированный хор вступила Олимпия и, наконец, в виде поощрения музы­кальной деятельности Тити запела и сама Аглае, чей писклявый дрожащий голос представлял резкий контраст с обычной агрессивностью ее баритона. В конце концов Аурика громко разрыдалась.

—Что ты вдруг расплакалась? — спросила Олим­пия. — Выпей-ка воды.

Та, грустная, выпила полный стакан воды, вздохнула и проговорила:

—Так со мной иногда бывает, когда я слушаю му­зыку! Когда я вижу, что другие счастливы, а я...

—Погоди, — утешала ее Аглае, — придет и твое время. Бог милостив.

Чтобы рассеять грусть Аурики, Тити заиграл песен­ку «Исса-Исса», исполнив ее мужественно под самодоволь­ный баритон Аглае.

—Прекрасный инструмент — скрипка! — непререкае­мым тоном говорила она. — А рояль я никогда не терпела.

В это время явился Вейсман, разыскивавший Феликса, которого как раз не было дома. Как всегда, услуж­ливый и общительный, студент поинтересовался здоро­вьем старика, пощупал его пульс, притворился, что выслушивает, и остался очень доволен. Костаке смотрел на него с огромным уважением и слушал, как оракула.

—Я вы-выдерживаю строгую диету, — сказал он,— даже курить перестал.