День учителя

Последняя фраза в стиле телевизионной рекламы показалась Юле забавной, и она рассмеялась. Андрей криво усмехнулся. Он чувствовал, что ему плюнули в душу. Все представления Мирошкина о том, как будут развиваться их отношения с выпускницей средней школы, оказались миражом. Она сама была миражом. «Я-то, дурак, думал — нашел свое чистое счастье. Какая-де славная девушка, за ней придется долго ухаживать, добиваться. И вот на тебе! Все-таки когда же я научусь разбираться в бабах? После Лавровой уже можно было, кажется, не испытывать иллюзий. А история ее чем-то на историю Ильиной смахивает. Отец, отчим пьющий… Как будто по кругу иду! И она также рано начала. Просто я Ильину встретил в более зрелом возрасте. Банально все как! Маленькая потаскушка. «Растить» ее хотел! А теперь чего уж…» — решив это самое «чего уж», Мирошкин больше не церемонился с Юлей. Выйдя на улицу, он обхватил рукой ее талию, она как-то сразу поддалась, также обняла Андрея, так что ничего не было удивительного в том, что вечер продолжился на уличной скамейке, где пара, укрытая от людей скудной уличной растительностью, процеловалась больше часа. Мирошкин уверенно обследовал тело Борисовой, убедившись, что груди у девушки, действительно почти нет, зато попа правда славная — круглая и твердая. Когда они наконец расцепили объятия и встали на дрожащие ноги, Юля, возвращая приличный вид своей, приведенной Мирошкиным в беспорядок одежде, смеялась, повторяя: «Эх, мужики!» Бессмысленная эта фраза, напомнившая Андрею то, как дурно он когда-то обошелся с Сашей Серковой, покоробила его. «Банально, все банально», — опять пронеслось у него в мозгу. «Ну, я пошла, — сообщила ему Юля, — мне как раз надо к репетитору. И так опоздаю. А ведь я думала еще заехать домой перекусить». В планы Андрея, конечно, входило покормить девушку в неизменном Макдоналдсе, но, узнав, что подобных трат удастся избежать, он расчувствовался и по дороге, в подземном переходе метро, купил Юле свежий номер Cosmopolitan, чем привел девушку в восторг.

Репетитор жил где-то на «Юго-Западной». Прощаясь у метро, Андрей и Юля минут пятнадцать шокировали прохожих чувственно-откровенными поцелуями, и все это время Мирошкин страшно нервничал, опасаясь, что его могут увидеть за столь неприличным занятием знакомые — все-таки они целовались взасос в опасной близости от педуна, пусть учебное заведение и отделял от молодых людей проспект Вернадского. «Чего же это она не спешит к своему преподавателю?» — беспокоился он. Наконец Юля его отпустила, одарив на прощание номером телефона, который написала Андрею почему-то на руке. «Не стирай до нашей следующей встречи, — постановила она. — И вот еще что…» Девушка наклонилась и подняла с асфальта брошенную кем-то сломанную красную гвоздику, оторвала болтавшийся цветочный хвост, а бутон прикрепила к груди Андрея, засунув остатки стебелька в нагрудный карман. «Вот, чтобы так и ехал домой! Чтобы все видели. Позвони мне послезавтра, я назначу тебе свидание и… В общем, тогда исполнятся твои самые заветные желания. Но при встрече ты должен предъявить этот цветок. Поставь его в воду и ухаживай», — выпалив весь этот бред, Юля, надо сказать, очень довольная собой, пошла, не оглядываясь, к близлежащим домам.

Спускаясь в метро, Андрей вынул из кармана гвоздику и бросил на ступени. Ему и в голову не пришло ехать в таком идиотском виде домой, а уж хранить цветок до следующей встречи, на которой Юля собиралась исполнять его «самые заветные желания», тем более. «Вот так, Андрей Иванович, попал ты», — думал мужчина, разглядывая в вагоне свою руку, исписанную цифрами телефона. Словами «попал ты» Мирошкин выражал свое отношение к происходящему — к обжиманиям со школьницей, оказавшейся совсем не девочкой, наивные его мечты… «И ведь не мальчик уже. Неужели сразу не понял, что она из себя представляет? — корил он себя вновь. — «Мускулистые тела» ее интересуют. Тьфу! Ну, какая же испорченная девка! Ох, в какое гадкое время мы живем! Сколько грязи кругом… СПИДа она не боится — предохраняется. Идиотка! Да столько сейчас вокруг всякой-разной дряни, что презерватив и не спасет. Тоже мне — «девяносто девять процентов». А что если?.. Ведь я с ней целовался!» Знакомый страх влез в самое сердце, сжал виски тисками: «Ох, Лаврова, Лаврова! И эта малолетка такая же бл… ь, как та. Скорее домой! Скорее мыться».

Добравшись до Волгоградки, Андрей не только целый час простоял под душем, где, кстати, тщательно отмыл руку от девичьих каракуль, но затем и прополоскал рот уже знакомой мерзкой водкой из запасов Нины Ивановны. После поцелуев с юной «нимфоманкой» на скамейке, в вагонах и на эскалаторе метро, а еще у входа в подземку, действуя в состоянии «крайней необходимости» (так определил свое восприятие действительности Андрей), он не пожалел почти половину бутылки. Юридический термин, смысл которого помнился смутно, Мирошкин почерпнул из краткого курса права, который ему как будущему учителю не только истории, но и обществознания прочитали в университетские годы. Но, несмотря на принятые экстраординарные меры, ощущение нечистоты не проходило. «Патологическое в ней что-то, — продолжал «накручивать» себя Андрей. — Хотя все, в общем, прозрачно. Отца нет, вот отсюда и неуемная тяга к мужикам. Плюс возраст, элементарные озабоченность и распущенность. Вот они какие сегодня школьницы! А по виду — приличная девочка, не шалава, учиться хочет… Чего-то я уже не понимаю в этой жизни. Все-таки в мое время был романтизм. И «гулящие» были исключением. По крайней мере на первом курсе, после поступления, у нас, наверное, все девушки еще были «девочками». Нет, нет, звонить ей нельзя ни в коем случае. Что мне? Семнадцать, что ли. Уж лучше от секса отказаться, чем потом расхлебывать. Она через несколько лет и Ильиной, и Лавровой сто очков вперед даст! Пусть даже эта Юля и здорова, но мозги явно набекрень у девки». Неожиданно вспомнилась Завьялова с ее, в общем, незапятнанной репутацией. «Да, удобная была женщина», — решил Андрей, но тут же забыл о ней. Как видно, усиленно полоская рот, он слегка перестарался и много проглотил. Почувствовав опьянение, Мирошкин лег на диван. «Ну и пусть, — думал он, — пусть другие рискуют, а я не хочу. У меня работа стоит. Надо диссертацию делать».

В последующие дни он не подходил к телефону, несмотря на то что в один вечер тот звонил практически непрерывно. «Пусть звонит, — решил Андрей о Юле, — позвонит и перестанет. Одной проблемой будет меньше». Перезванивать ему даже в голову не пришло, хотя на всякий случай перед тем, как залезть в душ, он все же переписал номер с руки в записную книжку.

Телефон, действительно, перестал звонить, через неделю. Юля, как видно, отметила семнадцатилетие и, не получив от Андрея поздравлений, наконец решила, что «все кончено». Избежав таким образом неприятного выяснения отношений с выпускницей-96, Мирошкин вскоре столкнулся с новой проблемой, решить которую ему оказалось уже не под силу. В конце первой недели июля, вернувшись вечером на Волгоградку, Андрей понял, что не может открыть дверь. Он еще и еще вставлял ключ в замок — все было бестолку до тех пор, пока дверь перед ним не открыли изнутри. На пороге его квартиры — именно, «его», иначе Андрей в летние месяцы уже и не воспринимал квартиру Нины Ивановны — стояла незнакомая девушка примерно двадцати лет. «Гегемон, — решил, ощупав ее глазами Мирошкин, — лодыжки какие на ногах толстые. Рабочая лошадь. Хотя в целом — ничего. Лицо знакомое. На кого-то она похожа?» Разрешить его недоумение девушка не успела, позади нее возникла Нина Ивановна, и сразу выяснилось, на кого похожа незнакомка.

— Ой, Андрюша, здравствуй! А я вот в кои-то веки решила с дачи выбраться летом — посмотреть, как ты тут живешь. Ну, проходи, проходи. Знакомься — это Света. Моя внучка. А это Дима — ее жених», — Нина Ивановна потянула Андрея в его комнату.

На его диване сидел Дима — толстый парень с простым лицом, одетый в черные джинсы и футболку (на груди — изображение молодого человека и девушки, сидящих на мотоцикле) — и листал монографию Скрынникова. На полке рядом со Скрынниковым стоял заветный томик Эккехарда Клюга, но до него руки Димы, кажется, пока не дошли. Андрей и Дима подержали друг друга за правые ладони. Мирошкин не понимал, что происходит. В комнате стоял густой запах пота — как видно, или Света, или Дима, или сразу оба не подозревали о существовании в природе дезодорантов. В голове Андрея крутилось: «И чего их принесло сюда. Вот был бы номер, если бы я начал «сезон» и пришел сюда сегодня, предположим, с Юлей или еще с кем-то? Внучка у нее… Что-то я слышал про эту кобылу? Ах, да…» Андрей вспомнил, как давно, еще в первые годы жизни под крылышком Нины Ивановны, квартирная хозяйка, несколько увлекшись своей ролью опекуна молодого провинциала, рассказала, что есть-де у нее внучка — умница, красавица пятнадцати лет, и вот бабушка беспокоится о качестве нынешних молодых людей, а Андрюша ей сразу приглянулся, и семья у него хорошая, так что лет через пять, когда Светочка подрастет, а жилец закончит вуз, их можно будет познакомить. Еще пару раз Нина Ивановна возвращалась к этому проекту, но в последние годы перестала. Разглядывая Свету и ее избранника, Мирошкин соображал, почему в последнее время Игнатова прекратила предлагать ему свою внучку: «Отчего бы это? Или бабка узнала от соседей о моих девках, или у ее непромытой деревни появился этот дурнопахнущий Дима? А может быть, и то и другое? И чем же ее Светочка занимается? Не помню. В каком-то вузе учится техническом. Да уж — выросла. Вон платье на сиськах трещит». Андрей обратил внимание на то, что и его внимательно изучали — при этом в глазах Светы и во всем ее лице угадывалось выражение некого пренебрежения, а у Димы — даже торжества. Судя по всему, Нина Ивановна поднимала вопрос о сведении внучки с симпатичным парнем из Заболотска не только в разговорах с Андреем, и вот теперь его, Заболотского дурня, «упустившего свое счастье», могли видеть и само это «счастье», и тот, кто сумел за него ухватиться. «И чего они так надулись», — размышлял Андрей, предчувствуя недоброе.