Твёрдость по Бринеллю

А куда идти, если глаз ни за что не цепляется? Анна взяла курс прямо на видневшиеся вдалеке дома и как заправская туристка, пошла преодолевать препятствие. Теперь ее ничто не могло остановить: цель была видна. Пригодились былые переходы с рюкзаком по пересеченной местности, даром что лет семь уже никуда не ходила. А вот матери, не знавшей, что такое туристская сноровка, приходилось туго на рыхлой, комковатой земле. Она и Юлька давно отстали от Анны, и мать то и дело останавливалась и кричала, что Анна не туда загребает, на что Анна только тихо ругалась и продолжала гнуть свою линию.

Анна начала приворачивать к береговым кустам — там должна быть тропинка, которая раньше вела по берегу прямо в деревню. Мать, завидев это, снова остановилась и закричала:

— Куда ты, к Задней ведь идешь, к Задней!

— Какая Задняя, — рассердилась Анна, — ты что, не видишь: Удов ручей прошли!

А мать действительно ничего не узнавала — не было ни одного заборчика, воротец вблизи или леска… До Анны только здесь стало доходить, что мать совсем постарела. Уже не та, что десять лет назад, не та. Дома-то все: "мама" и "мама", без возраста, а здесь — вот она уже какая: родных мест не узнает, сердится, отстает. В детстве всегда Анна отставала, просила, чтоб ее подождали, бегом догоняла мать, всегда ходившую бойко, а сейчас Анна, хоть и тихоход, без усилия ушла вперед, а мать — рядом с пятилетней Юлькой где-то позади тащится…

— Что, где Удов ручей? — смотрела, но не видела мать. — A-а, вот он, точно, — угнала она наконец по кусту шиповника. — Ну, я вернусь туда, мне надо вилку бросить.

— Иди, — поняла ее Анна, — а я с Юлькой вперед пойду, искупаться хочется, жарко!

Про эту вилку Анна знала. Мать уже не раз рассказывала ей свой вещий сон (у нее все сны были вещие, во всяком случае, она всегда точно знала, к плохому сон или к хорошему). Будто бы подошла к ней у Удова ручья старуха, вся в сером, и подает ей вилку о трех зубцах. "Брось, — говорит, — ее через левое плечо". А мать не успела бросить-то: проснулась. С тех пор все и мучилась, что не бросила (эта старушка к ней ведь не первый раз во сне являлась, и все в "нечистом" месте: перед тем, как дом сгорел, она ей узелок с пеплом и угольками — в бане! — подала и сказала: "Вот тут все"), но до Удова ручья, что по дороге к родной деревне, матери за эти годы ни разу не пришлось дойти. А сейчас вот улучила момент, и вилку с собой прихватила — значит, все-таки собиралась идти в деревню, была у нее цель! "Пусть бросит, раньше бы надо было, — рассуждала Анна, — да теперь уж что… Три в нашей семье удавленника, три и утопленника, да последние-то двое — в этом году… Может, как бросит вилку, так на них эти напасти и прекратятся. И так дом, да и пепелище его, в родне проклятыми считаются, теперь уж туда никого калачом не заманишь — все беды, тетки считают, оттуда".

Уходят мужики, безвозвратно уходят… "Это, наверно, тата-покойник, — мать каждый раз вспомнит свой сон, — в дом все возвращается, как обещал, да мужиков-то одного за другим за собой и уводит". Может быть…

А Удов ручей — место вполне подходящее, нечистое, зовется так за то, что здесь, сказывают, когда-то кошка мужика удавила да в ручье утопила. Выловили его потом со следами когтей на шее… Пусть мать вилку бросит, авось не будет больше в семье ни удавленников, ни утопленников.

Анна с Юлькой вышли на берег реки, но тропинки там не было — трактор распахал все, вплоть до кустов у воды: кому она нужна здесь, эта тропинка? Кто теперь в Ластокурью ходит?

Скоро они подошли к деревне, к оставшимся двум домам. В одном доме кто-то копошился — видимо, жили дачники; на реке на приколе стоял катер.

Анна чуть ли не бежала вдоль реки — искала место, где раньше была пристань и где они, детишками, всегда купались. Но дома, что стоял у самой пристани, амбаров, бань на берегу уже не было — как корова языком слизнула. Лишь ровный высокий сорняк кругом. Анна с досады проскочила всю деревню — не верила, что ни одной приметы не осталось. Но потом поняла, что надо уже возвращаться — дальше река была глубже и берег круче. Внизу она увидела троих мужиков, тянувших бредень по грудь в воде: чужих мужиков, не деревенских, с чужого катера. Разозлившись совсем, Анна повернула назад. Где же этот песчаный желтый бережок, где глинистый обрыв берега с норками летучих муравьев в нем? Где все это? Травой поросло… Густой травой, вплоть до самой воды.

Юлька, отстав, заплакала. Она вся искололась о высокую траву и не знала, как продраться сквозь нее назад, а Анна упрямо звала ее, ожесточенно натягивая купальник, — она приблизительно нашла бывшее место купания. Юльку от колючек спасла бабушка — она неожиданно появилась на берегу, а разгоряченная Анна наконец влезла в холодную темную воду, ощущая ногами знакомое дно реки…

Из озорства она сплавал на тот берег ("А и речка-то какая-то узенькая стала") и нарвала Юльке желтых кувшинок. Их здесь прежде называли "самоварчиками" — за то, что их толстые пестики при созревании очень напоминают самовар, — и "балаболками" — наверно, за то, что их широкие листья постоянно что-то лопочут, хлопая по воде.

Отойдя в воде душой, Анна вышла на берег, где ее тут же облепили комары, и торопливо оделась.

— Уф!.. Ну как, бросила вилку? — спросила она у матери.

— Бросила, — смущенно засмеялась та.

Теперь можно было идти к уцелевшей бане. Что-то еще ждало их там?

И они пошли от берега, но каждый шаг давался им с трудом: вот он, враг "номер два" — каждая пядь бывшей деревенской улицы поросла колючими сорняками и крапивой. "Ну почему крапива, почему именно крапива? — злилась Анна. — И сплошь, сплошь лопухи, аж по пояс… Вот те и пробежалась от реки по досточкам…"

Она посадила Юльку к себе на закорки и пошла топтать дорогу сквозь крапиву именно в том направлении, как тропинка пролегала раньше от реки к дому: ноги сами несли.

Баня оказалась не заперта — тетки уже отказались ее запирать: все равно кто-нибудь замок сорвет или, хуже того, окно выставит. Где стоял дом, обнаружить уже было трудно — его похоронила под собой жирная крапива; только два густо разросшихся, невесть откуда взявшихся ивовых куста зелеными памятниками стояли на его останках.

Анна, усадив Юльку подальше от крапивы, залезла на чердак поискать серп, но нашла только лопату и нож. Но и с этими орудиями они тут же кинулись в бой на ненавистную крапиву: Анна лопатой прорубала кратчайший коридор из крапивных зарослей, чтобы ходить на речку в обход, а Нина Ивановна, вооружившись ножом как серпом, стала наводить надлежащий порядок: расчищать привычную прежнюю дорогу, хотя ее коридор в крапиве был раз в шесть длиннее, чем у Анны.

День между тем близился к закату, надо было думать о ночлеге. Но мать снова заупрямилась: ни о какой ночевке и слышать не хотела, звала назад. Ей больно было даже смотреть на "хлев" в бане, не так давно еще оклеенной обоями, с печкой-очагом, столом, кроватью с пружинным матрасом, но с пустым окном, клочьями ваты из разодранного крысами тюфяка (кое-где виднелись в полу огромные дыры — их работа), кучами какой-то трухи, битого кирпича…

— Ой, ой, ой, — охала она так, как будто ожидала увидеть здесь дворец, а увидела конюшню, — ой, ой, ой, — иных слов у нее не находилось. — Пошлите домой, я не буду здесь ночевать, — обиженно капризничала она: кто слизнул, украл ее родимый, огромный, красивый дом?..

— Да что ты, мама, — урезонивала ее Анна, — на теплоход мы уже опоздали, в Конецдворье ночевать не у кого, Юлька такую дорогу снова не пройдет, да и я едва ноги таскаю. Чего ты разохалась? — Анна оглянулась. — Здесь же почти чисто. Это крысы насорили — вату раздергали, землю из нор вытаскали, а людей здесь не было: видишь, ни бутылок, ни окурков, печку не разворотили, на пол в углу не нагадили… Ты не бывала в горах, в турпоходах! Иной раз из избы окурки ведрами вытаскивали, да не по одному разу, а уж нагажено обязательно, и печь, как правило, разворочена, а тут — красота, почти порядок!