Прощание с миром

Обида, будто внезапно отпущенная ветка, больно хлестнула меня по лицу. Я кинулся в лес, не разбирая дороги, и не помню, куда и сколько я шел. Все во мне кипело. Как она могла так!

Когда я опомнился, я повернул, нет, я выбежал обратно на дорогу. Однако я не сразу мог правильно определить, куда мне надо идти. Я отбежал очень недалеко. Я преодолел канаву, почти ров, отделяющий лес от дороги, даже не заметил, как его перемахнул, и, выбежав на дорогу, огляделся и не поверил себе. Дорога была пуста. Дорога просматривалась на несколько километров, и все же она была пуста, на ней никого не было. Ее не было.

Я в первую минуту ничего не понимал, не соображал, не понимал, как это случилось. Никого.

Как будто мы только что, всего лишь какое-то мгновение назад, не были здесь, на этой дороге. Куда я бежал? Ведь не было же никого ни впереди, ни сзади.

И все же потеряв голову я кинулся вперед по дороге. Не знаю, сколько времени бежал я, бежал не останавливаясь, изо всех сил, я почти задыхался. Потом я пошел тише, потому что я уже не мог больше бежать. Я задыхался, и у меня не было больше сил бежать...

Я не знал, куда мне идти, назад или вперед.

Теперь, когда ее так неожиданно не стало на дороге, я испытал самый настоящий страх. Куда она исчезла, где она, что с ней? Теперь мне стало казаться, что она позади, что, может быть, так же, как и я, она ушла в лес. Где мне искать ее теперь? Ее увезли! Ее увезли от меня, похитили, чего доброго... Должно быть, именно это было у меня в голове.

Я ушел в лес, я хотел обдумать случившееся, прийти в себя. Я отошел совсем немного, когда услышал стук подков, и тотчас выскочил из леса. Впереди кто-то ехал на лошади. Я уже видел лошадь, ее высокий круп, грудь ее, будто в сдвинутом плане укрупленно данную. Но я еще не видел всадника. Я только видел, что вслед за этим первым ехал еще один. Я ничего не видел, я весь был под впечатлением случившегося — того, что произошло между нами, между мной и ею. Я не мог разглядеть, кто это подвигается по дороге навстречу мне, наезжает на меня.

«Кондратьев, Дима?» — услышал я.

Я поглядел наверх, на всадника, за голову коня. Я очень медленно приходил в себя. Я все еще не узнавал человека, сидящего на лошади. Но что-то в нем было знакомое. Я еще раз взглянул наверх, на всадника. Это был Иннокентьев, мой дружок комбат Васи Иннокентьев, которого я столько раз поддерживал своим огнем, своими пушками, огнем и колесами, как говорят у нас. Веселый Вася Иннокентьев медленно двигался по дороге навстречу мне. Я не знаю, где он был, куда его вызывали, знаю только, что полк их стоял тут же, недалеко от нас, недалеко от этого леса. Вася ехал с ординарцем. Я только тогда, когда схватил его лошадь, узнал его. Схватившись за узду, я сказал, чтобы он слезал. «Слазь»,— сказал я ему. Он сразу понял меня. Он даже не спросил, что случилось. Он смотрел на меня с удивлением — выскочил из леса и теперь ссаживает его с лошади — и действительно стал слезать. Я взял у него повод и перекинулся в седло.

Я повернул лошадь и погнал ее вперед по той же дороге. Комбат успел мне протянуть плетку. Конь прыгнул как от шпор, лес закружился, сосны опять замелькали, опять пошли в хороводе, только теперь уже в скачке бешеной, перемещаясь, как в пляске; и все замелькало, все пошло кружиться, темная кайма леса у дороги и радужная солнечная со светлыми, яркими полянками вдали. Я хлестал лошадь и привставал, все пытаясь увидеть, что там, на дороге, разглядеть что-нибудь впереди. Не могла же она уйти так далеко! Я был уверен, что я скоро ее догоню. Я действовал как во сне. Куда же она делась, не могла же она далеко уйти! Я гнал и гнал, и сосны — и ближние и дальние — все сильнее, бешено вертелись на одном месте.

Я гнал коня и был уверен, что догоню, что очень скоро впереди на дороге, у обочины покажется маленькая темная фигурка. Она! Я гнал что есть мочи, я скакал, хотя и не очень крепко держался в седле, я слышал только стук подков и слабое дыхание коня. Я знал одно, что я должен ее догнать, от этого зависело все, вся моя жизнь. Я ничего не понимал, как она могла так далеко уйти. Я готов был скакать хоть до края света.

Вдруг конь мой захрапел и стал стремительно падать. Совсем как в кино или в романе каком- нибудь, и я еще не успел высвободить стремена, а он уже лежал на дороге. Я не стал даже снимать седла. Я и тут не мог одуматься, не пришел в себя, даже мое падение, даже то, что я загнал коня, не подействовало на меня.

К счастью, меня подобрал, подвез грузовик. Он выскочил как-то неожиданно. Мне не пришлось даже поднимать руку. Водитель сам остановился возле упавшей лошади и посадил, довез меня. Он ехал туда же.

Не прошло и получаса, я думаю, как я уже был в городе.

И пот день я не вернулся, этот день и решил у пас нее... Оказывается, знаете как было? Пока я, ошалев, бежал через лес, остановилась машина, которой я даже не слышал. Она села в кабину и через час, через полчаса была дома.

Этот день все и решил. Добравшись до еще одного такого же маленького, компактного, но такого же вот унылого городка, каких, я думаю, много в старой Германии, я пе вернулся в этот день к себе на мызу нашу и остался у Тони.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я слушал Кондратьева и думал о своем. Я думал о том, что дни мои уходят бесцельно, что как бы пи была тяжела та жизнь, которую я оставил, она все-таки по сто раз легче моего нынешнего прозябания, этого убивающего душу бездействия... Временами мне хотелось побыть одному, собраться с мыслями, уединиться, но для этого тут не было никакой возможности, госпиталь есть госпиталь. С утра начинались процедуры, прием лекарств, потом обход врача. В одном углу коридора забивали козла, в другом травили анекдоты, в третьем стонали или звали на помощь. Все было, одним словом, так, как в тот день, когда я поступил сюда. Разве что людей, нуждающихся в операциях, заметно поубавилось.

Утром, когда Кондратьев уходил на перевязку, я старался выскользнуть из корпуса, чтобы не попадаться лишний раз на глаза врачу. Через боковой, через запасной вход я выбирался на улицу и сидел где-нибудь на лавочке, тут же возле корпуса, недалеко от входа, ждал, когда он освободится...

Часа в три дня, то есть в то время, когда в госпиталь доставляли почту, мы выходили в вестибюль и перебирали лежавшие здесь на столе треугольники и открытки, но ни мне, ни ему ничего среди них не было. Я и не¹ ждал, мне не от кого, собственно, было ждать, по Кондратьев, я видел это, не находил себе места. Какая-то одна мысль, как казалось мне, не давала ему покоя. Из его недомолвок я не мог попить, что у них там происходило, почему она не отвечала ему... Может быть, он думал, что он теряет ее?.. По это нее были, что называется, одни только мои догадки.

И еще я думал о том, что — война неподходящее место для любви...

Я все думал о том, о чем он мне рассказывал, я видел, что ему нелегко.

— Плохо у меня там, дома,— сказал он мне однажды...

Жизнь в госпитале шла своим чередом. Мы уходили за территорию госпиталя, за пределы больничного городка, переходили дорогу и медленно спускались на низкий, утоптанный берег озера.

Тут, на этом озере, и впрямь был остров. Я не сразу узнал о нем, не сразу понял, что это — остров. Я долгое время считал, что это противоположный берег так близко подходит сюда. Отвязав качающуюся на воде лодку, мы направляли ее на этот пока еще мало исследованный нами, густо заросший деревьями, совершенно безлюдный островок и долго бродили там среди травы, остро пахнущей, среди цветов, которых тут было много. Тут было совсем тихо. Даже шума города не было слышно, ни города, стоящего напротив, ни дороги, идущей мимо госпиталя... Город отсюда был нам прекрасно виден весь — с собором, с вытянувшимися у пристани пакгаузами, с обступившими автостраду мощными деревьями, шпилями двух или трех кирх. Оттуда, от города, с поверхности этого озера, со средины его, тянул легонький, рябивший воду, поднимающий еле заметную волну ветерок. Небольшая такая, еле заметная волна, легкая судорога как бы, время от времени сводила воду озера, его тихую, спокойно раскинутую гладь.