Кавказские новеллы

Что из того, что теперь это горстка старых коммунистов, перемеленная, как зерно, татаро-монгольским нашествием, подчищенная великой чисткой советских 30-х, выложившаяся во всех пятилетках, оглушенная перестроечной гласностью, прибитая рыночным изобилием?!

Все равно аланы, переназванные когда-то осетинами, упорно оставались теми же самыми: любили не митинги, а застолья, умели хорошо и толково воевать.

Но в стовековом содружестве перехватили у русских братьев пристрастие губительно пить и великое терпение терпеть, терпеть и только потом встать и жахнуть во всю свою силу!

Так как каждая воспрянувшая фамилия поддерживала своих выдвиженцев, неважно на какие посты в республике, то я подозревала, что мой шеф вытряхивал из какого-нибудь «крутого» однофамильца средства на содержание своего поста.

Но меня, главного редактора газеты старейшин, и моих журналистов он считал своими наложницами, независимо от пола, и как султан не платил своему гарему зарплату.

Однако мы были строптивы, и нередко после выхода очередного номера газеты и незамедлительного звонка разъяренного президента республики мой шеф сидел с лицом цвета огненной лавы под пеплом отчаяния.

Так долго продолжаться не могло. Наша газета была уже оппозиционной самим старейшинам, которых мы жалели за то, что они до сих пор пребывали в пелёнках коммунистического прошлого, и хотели показать им в своей газете демократию, потому что в стране и республике они могли не успеть увидеть её при жизни.

Однажды мы так разошлись в своих стараниях, что телекамеры республиканского телевидения, установленные на заседании правительства, не могли выхватить ни одного государственного лица – все они были уткнуты в нашу газету, предсказывавшую шансы новых президентских выборов.

А президент на экране чувствовал свое одиночество и предчувствовал будущую плохую избирательность в своём неблагодарном народе.

После этого он совсем загнал народного трибуна в несмываемый красный цвет, когда должен был лопнуть или сердечный сосуд у того, или наша газета.

Обладая политическим чутьем и уже физически ощущая удавку на шее нашей газеты, накинутую трибуном-цензурионом, мы гордо и дружно всей командой подали в отставку.

Но это было потом, а пока я вошла в кабинет с идеей, которая должна была объединить нас.

Патриарх, выслушав меня, начал стенать на мотив скупого рыцаря, а значит, уже лихорадочно соображал, из кого выдернуть деньги. Это означало путь к незабвенности – после великого нашего поэта Коста он становился вторым в глазах благодарных цхинвальцев. Молодого скульптора старейшина, конечно, в расчёт не брал.

Вскоре он вручил моему другу деньги, тот ему скульптуру, талантливо изваянную в годы студенческой юности. В ней не было одиозности советской поры – позы трибуна и взгляда, устремлённого в светлое будущее неизвестного времени.

Поэт сидел, задумавшись – самая характерная поза человека, видевшего дальше, чем его народ.

Вскоре в начале рабочего дня патриарх объявил, что сегодня я отправлюсь вместе со скульптурой в Цхинвал, разрешив заехать по дороге в аэропорт домой за вещами.

Он был необыкновенно возбуждён и одухотворён – всё утро его кабинет дозванивался в Москву, добиваясь разрешения от Минобороны на вылет военным вертолётом в Южную Осетию, потому что везти скульптуру Транскавказской магистралью четыре-пять часов было не лучшим решением.

Вернее всего, патриарх мыслил спуститься со статуей к цхинвальцам не иначе, как с небес.

По моему наблюдению, старейшины так вцепились в военное руководство страны, что могли забыть о самой статуе. Дважды я, как бы, между прочим, напомнила о ней, но они не услышали.

Они сидели, вытянувшись и неотрывно глядя на трибуна, разговаривавшего с Центром, как будто вернулись в те времена, где были на фронтах орлами и соколами и докладывали о боевых успехах самому генералиссимусу Сталину.

Словом, у меня было сильное предчувствие насчёт статуи…

И только потом они отдали приказ троим – скульптору, его другу и шофёру «Волги» трибуна ехать за скульптурой, которую две недели назад увез грузовик, дабы в любой момент быть готовым к отправке на юг. Меня они должны были завезти за вещами.

Приказание нам отдал референт шефа – полковник. У трибуна постоянно менялись референты, причём, все были военные отставники высших чинов. На подхвате у него были генералы и полковники – молодые, подтянутые, вернувшиеся после службы со всех концов необъятной прежде родины, где всегда были хорошими воинами и традиционно уважались солдатами. Плоха стала сама Армия, в которой полководцы стали числиться по столь же опущенной категории советских инженеров.

А в крошечной Осетии им было трудно разместиться: на каждый квадратный метр приходился один генерал, два полковника и несколько подполковников, а ниже званий у осетин-военачальников не бывало со времен нашествия гуннов в 4 веке христианской эры.

Кроме того, они привыкли командовать строевым порядком, а в самой Осетии осетинами не покомандуешь.

Здесь на страже будней всегда стояла другая армия – иерархическое осетинское застолье, где в чине маршала – сам тамада, по правую и левую руки – его заместители, не ниже, чем генерал-лейтенанты.

И был единственный бессменный Генералиссимус. Когда Никита Хрущев с шумом выносил его отовсюду: из Мавзолея, дворцов, парткомов и парков, – осетины заносили его бюсты обратно – в свои дворы. Да так, что «широкая грудь осетина», как писал поэт Мандельштам, которую тот носил в Кремле, теперь упиралась в начало стола, а дальше располагалось его войско коммунистов-фронтовиков, шедших с его именем в атаки.

Осетины не навязывали своих притязаний на единокровие при его жизни, в 30-х годах поддержали большой исход, как и вся страна, правда, недобровольно, но, по чёткой статистике, каждый десятый навечно остался в списках комитета государственной безопасности от своих же граждан под кодовым названием – “враг народа”.

Однако дремавшие в них гены старых, как евразийский мир, воинов вынуждали относительно мирно переживать политические изломы и считать павших убитыми в боях, неизбежностью во время походов великих полководцев – Атиллы, Македонского, а также кровно родственных Фридриха Барбароссы и того же Иосифа, сына Дзугаты, то есть Дзугашвили [9].

К короткому аланскому слову, которым они подтверждают ум и мужество – «ЛАГ», что означает «мужчина», они старались никогда не прибавлять «ГУ», дабы не напоминать лишний раз…

Так же спокойно приняли они отверженного вождя на его кровной родине, отведя ему почётное, почти святое место – этот народ разучился молиться в храмах, давно вернувшись к древним ритуалам, где к Богу шли молитвы тостами с последнего застолья перед боевым походом.

И ответ от Бога за устаревшую форму общения получали тоже через наполненный бокал. Этого я тоже не могла понять, потому что в раннехристианском святилище – Святой Роще Хетага, покрывшейся патиной язычества, старейшины воздвигли молельню для молитв-тостов, очень похожую на “бистро”.

Бывало так, что юноши, настоявшись с бокалами под властью велеречивого старшего – тамады, даже по разу пригубив за сказанное, после усердного моления садились за руль и уносились туда, куда пешим старейшинам было не поспеть за ними, и светил им в той дороге красный свет.

В отчаянии, смешивая почтение с отношением как неразумным, я пыталась воспитывать старейшин своей газетой, понимая, что это неблагодарное дело.

Они могли использовать вето в отношении единственной женщины, допущенной к сонму мудрейших. Забываться мне не надлежало – с нашим-то европейским воспитанием, которым отличались все поколения после второй мировой войны.

Мы помчались в святилище в поисках уехавшего из дома водителя грузовика, как сказала нам его старая мать.