Шляпа Рембрандта (Рассказы)

— Значит, вам надо делать совсем особенный венец, — сказал раввин.

Учитель вскипел:

— Что значит — особенный? И в какую цену такой венец обойдется мне?

— Он обойдется вам в ту же цену, — отрезал раввин. — Но и фасон будет другой, и благословение другое. Когда такое темное дело, нужен совсем особенный венец, и венец побольше.

— И как он действует?

— Как два вихря, когда они летят по небу навстречу друг другу. Белый вихрь и синий вихрь. Синий говорит: "Я не только синий, а внутри я еще и лиловый, и огненный". И тогда белый улетает. А что ему остается делать?

— Если вы сумеете изготовить такой венец за ту же цену, я не против.

Раввин Лифшиц опустил зеленые шторы на обоих окнах, закрыл дверь — в комнате стало темно.

— Садитесь, — раздался в кромешной тьме его голос. — Я буду вам показывать венец.

— Я и так сижу.

— Ну так и сидите, где сидите, только поворачивайтесь к той стене, где зеркало.

— Но зачем такая темень?

— Вы будете видеть свет.

Раввин чиркнул спичкой, спичка вспыхнула, и тени свечей и стульев заплясали на полу между пустыми стульями.

— Теперь посмотрите в зеркало.

— Смотрю.

— И что вы там видите?

— Ничего.

— А вы глазами смотрите.

Серебряный канделябр, сначала с тремя, потом с пятью, а там и с семью хилыми горящими свечами, подобно призрачным пальцам с охваченными огнем кончиками, возник в овальном зеркале. В лицо Альберту пахнуло жаром, на минуту он опешил.

Но тут же вспомнил розыгрыши, которыми увлекался в детстве, и подумал: не на того напали. Иллюзионистских трюков вроде этого я в детстве навидался. Раз так, только меня здесь и видели. Тайны — это еще куда ни шло, но магические фокусы и раввины-фокусники — это уже слишком.

Канделябр исчез, но свет от него остался, и теперь в зеркале возникло сумрачное лицо раввина, его глаза, обращенные на Альберта. Он быстро посмотрел вокруг — уж не стоит ли кто за его спиной, но нет, никого. Куда спрятался раввин, учитель не мог понять; однако из освещенного зеркала на него глядело морщинистое осунувшееся лицо старика, его грустные глаза, властные, пытливые, усталые, а может быть, даже испуганные, словно они столько всего повидали на своем веку, что ничего не хотят больше видеть, но нет — все равно смотрят.

Что это такое — слайды или домодельный фильм? Альберт поискал, откуда проецировали изображение, однако не обнаружил источника света ни на потолке, ни на стенах, не обнаружил также ни одного предмета, ничего, что могло бы отразиться в зеркале.

Глаза раввина сияли, точно облака, пронизанные солнечными лучами. На синем небе вставала луна. Учитель не решался шелохнуться, боялся, а вдруг он обездвижел. И се — узрел на голове раввина сияющий венец.

Сначала он возник пред ним витками переливчатого тюрбана, потом засветился, оборотившись — подобно причудливых очертаний звезде в ночном небе — серебряным венцом, где затейливо переплелись полоски, треугольники, полукруги, полумесяцы, шпили, башенки, деревья, остроконечные пики; казалось, буря забросила их ввысь и, завертев вихрем, скрутила так, что они сцепились — не расцепить — в единое мерцающее изваяние, где чего только нет. Венец редкостной красоты — весьма впечатляющее зрелище, подумал Альберт — показался в призрачном зеркале на каких-то пять секунд, потом отражение в стекле постепенно потемнело, потухло.

Подняли шторы. Свет единственной висевшей под потолком лампочки в матовом стеклянном тюльпане резко залил комнату. Наступил вечер.

Старый раввин при последнем издыхании сидел на продавленной кушетке.

— Ну, вы видели?

— Видел нечто.

— Вы верите в венец, что вы видели?

— Что видел, верю. Так или иначе, я его беру. Раввин непонимающе уставился на него.

— То есть я согласен заказать венец, — не сразу сказал Альберт: ему пришлось откашляться.

— Какого размера?

— Какого размера венец, который я видел?

— Обоих размеров. Обоих размеров имеют один фасон, но на девятьсот восемьдесят шесть долларов нужно больше серебра, ну и больше благословения.

— Но вы же сказали, что ввиду особого характера болезни моего отца ему требуется совершенно особый венец и сверх того особое благословение!

Раввин кивнул:

— И они тоже приготавливаются двух размеров и за четыреста один доллар, и за девятьсот восемьдесят шесть долларов.

Учитель какую-то долю секунды колебался.

— Пусть будет большой, — сказал он твердо.

Вынул бумажник, отсчитал пятнадцать новеньких купюр: девять по сотне, четыре двадцатки, пятерку и один доллар — итого девятьсот восемьдесят шесть долларов.

Раввин вздел очки, торопливо пересчитал деньги, с хрустом перегибая пальцами каждую купюру, словно проверял, не слиплись ли они. Сложил жесткие бумажки пачечкой и сунул в карман брюк.

— Вы не могли бы выдать мне расписку?

— Я бы дал вам расписку, почему не дать, — веско сказал раввин, — но за венцов расписки выдавать нельзя. Венцы и дела — это две большие разницы.

— Почему нельзя, если за них берут деньги?

— Бог не разрешает. Мой отец не давал расписки, а до него мой дед тоже не давал расписки.

— Как же я докажу, что уплатил деньги, если что-нибудь сорвется?

— Вы имеете мое слово — ничего не сорвется.

— Ну а если вдруг произойдет что-нибудь непредусмотренное, — не отступался Альберт, — вы вернете мне деньги?

— Вот ваши деньги, — сказал раввин и протянул учителю сложенные купюры.

— Ну что вы, — поспешил сказать Альберт. — Вы не могли бы мне сказать, когда будет готов венец?

— Завтра вечером, в канун субботы самое позднее.

— Так скоро?

— Ваш папа умирает или нет?

— Это верно, но венец, если судить по его виду, представляется мне изделием отнюдь не простым в изготовлении: ведь сколько разнородных предметов надо соединить.

— Мы будем спешить.

— Мне бы не хотелось, чтобы спешка в какой-то мере, скажем так, ослабила действие венца или, коли на то пошло, в какой-то мере ухудшила бы его качество по сравнению с тем образцом, который я видел в зеркале, словом, где бы там я его ни видел.

Веко у раввина опустилось и тут же, как видно непроизвольно, поднялось.

— Мистер Ганс, всех моих венцов, венцов первого класса. Пусть вас не беспокоят этих опасений.

Потом они пожали друг другу руки. Альберт, все еще обуреваемый сомнениями, вышел в коридор. Он чувствовал, что в тайная тайных не доверяет раввину; и подозревал, что раввин Лифшиц об этом догадывается и в тайная тайных не доверяет ему.

Рифкеле, пыхтя, как корова под быком, проводила его до двери и отлично с этим справилась.

В метро Альберт убедил себя, что отнесет эти расходы по линии приобретения опыта и посмотрит, что из этого выйдет. За учение надо платить, иначе его не получишь. Перед его мысленным взором вставал венец, ведь он же видел его на голове раввина, но тут ему вроде бы вспомнилось, что, когда он смотрел на плутоватое лицо раввина в зеркале, утолщенное веко его правого глаза медленно опустилось — раввин явно подмигнул ему. Действительно ли так запечатлелось в его памяти, или он мысленно отнес назад то, что видел уже перед уходом? И что хотел сказать раввин, подмигнув ему? Что он не только обдуривает его, но еще и издевается над ним? Учителю снова стало не по себе, ему ясно вспомнилось: когда он смотрел в рыбьи раввиновы глаза в зеркале, едва они загорелись провидческим огнем, ему необоримо захотелось спать, и дальше он помнил только, что перед ним, как на экране телевизора, показался старикан в этом его — тоже мне! — магическом венце.

Альберт вскочил, заорал:

— Это магия, гипноз! Паршивый фокусник загипнотизировал меня! Никакого серебряного венца он мне не демонстрировал, венец мне померещился, меня облапошили!

Он рвал и метал: второго такого подлеца, лицемера и нахала, как раввин Лифшиц, не найти. От представления о целебном венце, пусть даже он поверил в него всего лишь на миг, не осталось камня на камне, и сейчас он думал только об одном: он своими руками выбросил девятьсот восемьдесят шесть долларов кошке под хвост. Сопровождаемый взглядами троих любопытствующих пассажиров, Альберт на следующей же остановке выскочил из вагона, кинулся вверх по лестнице, перебежал дорогу и потом долго остывал: ему пришлось целых двадцать две минуты расхаживать взад-вперед по станции, пока, громыхая, не подошел следующий поезд и не увез его обратно к дому раввина. И хотя он молотил в дверь обоими кулаками, пинал ее ногами и "задавал звону", пока не намозолил палец, звонок молчал, в деревянном — ящик ящиком — доме и в обшарпанной синагоге нигде не зажегся свет, не раздалось ни единого звука — дом внушительно, основательно молчал, напоминая гигантское чуть похилившееся надгробье на просторном кладбище; и в конце концов учитель, так никого и не разбудив, далеко за полночь отправился восвояси.