Посюстороннее (СИ)

-- Да я не обижаюсь на тебя, дурочка... Ты пойми... Тебе вот нравится жить, а, Людка? Нравится? -- Она это так говорила, как будто о меня сейчас окурки тушит, я ору, а она издевательски так: "Нравится? Нравится?"

Я продолжала смотреть в глубины кофейной темноты.

-- Не нравится, значит. И мне. Знаешь, я думала сперва, что оно только в детстве так будет. Ну, ты мелкая, беззащитная, все тебя обижают, а вырастешь -- и все круто станет.... потом оказалось, что чем старше, тем хуже. А еще обещают всякое -- любовь там, секс, восторг неземной. Не знаю. Где это такого ебаря найти, чтобы жизнь полюбить? Хоть на минуточку! -- Марина скрежетнула зубами.

-- Я думала, тебе нравится. Ты вся такая... крутая...

-- Ага. Потому что с самого начала решила -- буду себе самое лучшее в этом мире добывать. Чтоб почувствовать это самое... удовольствие от жизни. Чтоб хлебнуть так хлебнуть. Чтоб понять, чего тут хорошего. И временами -- на пару секунд что-то мелькало... и гасло к хуям...

-- Может, тебе к психологу обратиться? Таблетки попить...

-- Таблетки пьют, чтоб не было плохо. А мне не плохо. Мне -- не хорошо. Улавливаешь разницу?

-- Да.

-- Мне бы наркотики попробовать, но подсесть боюсь. Ну и мама... жалко ее... хотя это она виновата...

Марина коротко вздохнула, а потом продолжила:

-- Бред, конечно, не верю я в это все, но... Рассказывала она мне. Как-то раз дома, когда я была младенцем еще, она оставила меня в колыбельке, а сама отошла в кухню, обед готовить. А я была неугомонная, плаксивая, спала плохо, каждые полчаса просыпаюсь и реву... Ну вот, а тут что-то тишина... Мать и встревожилась... Входит в комнату и видит: около моей кроватки женщина какая-то, в темное платье одета. На голове -- черный платок. А я сплю тихонько, соплю в две дырки. И эта женщина так спокойненько на руки меня берет... И как будто уносить собралась. Тут мама и опомнилась: откуда вообще эта тетка взялась в нашей запертой квартире? Чего она к ребенку руки тянет? Ну и как крикнула мать на нее! Женщина отступила на шаг от кроватки, посмотрела на маму и только головой покачала -- как мать мне потом сказала: у-ко-риз-нен-но. И отступила -- прямо в стену отступила -- шаг, и ушла в стену... Мать тогда еще громче завопила, я проснулась и тоже в ор, а с кухни дым валит -- там на плите еда сгорела... Болела я после этого, долго болела -- менингит. Но выздоровела, как видишь. Только думаю иной раз: зря.

-- Марин, ну ты что...

-- Ничего, Люд, ничего... Я на самом деле мать люблю. Только и живу, что ради нее. Но не хочу, чтоб мой ребенок жил так же. Понимаешь? Продолжать эту безрадостную цепь нет желания.

-- Ну а вдруг бы ребенок был... другой?

-- Не рисковая я. Знаешь, я ведь думала: просыпаюсь я, а он плачет-кричит, я к нему -- а он не меня, а ее, эту темную, зовет, чтоб пришла, забрала...

Марина взъерошила короткие светлые волосы, потом сдавила пальцами виски:

-- Что-то в голову дало... Выпивка -- вероломная сука, когда хорошо от нее, а когда -- прямо голова раскалывается...

На пальцах у Марины было много золотых колец. И умопомрачительный маникюр.

-- Все иногда ее зовут, -- наконец сказала я.

Марина только отмахнулась:

-- Глупости! По-настоящему зовут только когда такие -- маленькие, неразумные, пока не полюбили никого...

Я молчала.

-- Как только научился говорить "ма-ма" -- все ты здесь, прикован...

-- Но некоторые же... в окошко там сигают, вены режут...

-- Дебилы. Пока родители живы или еще кто, к кому хоть искорка чувства есть, живи, тварь! Тошно тебе, но живи!

У меня зазвонил телефон. Пора уходить.

-- Ты иди, я еще посижу.

Я встала и направилась к двери. У меня было черное пальто и шаль, которую я обмотала вокруг головы -- на улице холодно.

И когда я открывала дверь кафе, на стекле мой взгляд поймал мое отражение: женщина в черном -- и мне показалось -- она смотрела на меня так... укоризненно...

Рыжая глина

После похорон каждый день начинался с вопроса:

-- Не снилась тебе бабушка?

Я качала головой.

-- Не снилась.

Мама смотрела на меня с недоверием и некоторым разочарованием.

-- Мне тоже.

Мама -- мистик. Одно время она читала псалтирь по покойникам, что немало нас сестрой радовало, так как мы на целую ночь оставались одни и могли смотреть телек, ужинать, валяясь на ковре в зале, и ложиться спать глубоко за полночь.

Мама приходила с таких чтений усталая, приносила какие-то вещи -- обычно старушечьи нелепые наряды -- и рассказывала нам что-нибудь необычное.

-- Я читаю, читаю... глаза слипаются... и тут я слышу голос такой над ухом, шелестящий: "Таня!" Я сразу вскинулась и дальше читаю...

-- А покойница-то знала, что тебя Таней зовут? -- спросила сестра.

-- Ну она-то меня при жизни вряд ли знала, конечно, но после смерти-то душенька ее в комнате витала, слышала же, как ко мне обращаются...

-- А чего вообще духи после смерти возле своих тел зависают -- они же духи? Летели бы куда хотели! Все же поинтереснее, чем болтаться в комнатке, полной народа, да еще рыдающего! -- Сестра непонимающе пожала плечами. -- Мертвый -- свободный. Умер -- и забыл всю эту жизнь к чертям собачьим. -- Поймав мамин сердитый взгляд, сестра на секунду стушевалась. -- Ну хорошо... Я грубо сказала, виновата. Но ведь если подумать: мы же не помним, что было до нашего рождения, значит, забываем об этом, когда рождаемся... а если смерть -- это рождение для новой жизни, то было бы логично, если бы, умирая, мы забывали все, что с нами было здесь...

-- Ну что ты говоришь! -- рассердилась мама -- Как будто ничего не помнишь ни про мытарства, ни про ад и рай! Да будет тебе известно, что душа, наоборот, как только умирает, так сразу и вспоминает всю жизнь в подробностях... Да что и говорить -- покойники вообще жутко памятливые! Рассказывала мне одна знакомая, тоже вот, читала псалтирь по покойникам... Умерла одна девушка молоденькая, от какой-то страшной болезни, вроде рака. Уже перед самой смертью попросила она схоронить ее в любимом платье. Ну, понятное дело, волю покойницы исполнили. Ночью чтица сидела с псалтырью, как вдруг видит: покойница привстала, открыла глаза, оглядела и ощупала себя, убедилась, значит, что похоронена в том самом платье, и вновь легла в гроб...

-- И спасибо не сказала! -- ехидно бросила сестра.

-- Ну, если б с ней покойница заговорила, эта тетка вряд ли б читать псалтырь продолжила, -- заметила я. -- У нее бы дар речи тут же отшибло. Только приврала твоя знакомая, мам. Я об этой истории в книжке читала. Все то же самое: девушка, платье, чтица...

-- А я ей доверяю!.. -- вспыхнула мама. -- И если рассуждать логически: разве только одна-единственная девушка настолько озабочена своим внешним видом, что даже в гробу хочет хорошо выглядеть? Почему бы и не повториться истории, а?

-- И то верно. -- Сестра покачала головой. -- Раз живые ведут себя как инкубаторские, почему бы покойникам не повторять друг за другом?

Несмотря на свою непреложную веру в то, что надо во всем следовать воле усопшего, с похоронами бабушки мама прокололась по полной программе. Бабушка хотела, чтоб ее похоронили в деревне, там, где лежат ее родители. Но ничего не вышло: то кладбище уже закрыли, то есть, может, и открыли бы за какую взятку, но мы так растерялись и запутались с этими похоронами, что упустили все возможности. Похоронили нашу ба на обычном городском кладбище, в бледной песчаной почве, поставили металлический крест, крашенный черной краской, повязали на него полотенце вышитое, воткнули пару искусственных ядовито-розовых цветочков. И все.

Мама все ждала, когда бабушка явится ей во сне -- грозная, взбешенная, и спросит: "Вы где меня зарыли, гады?"

Но бабушка не приходила. Прошел год, я переехала в другой город. И вот однажды бабушка все-таки явилась. Мне приснилось, будто я сижу в старой бабушкиной квартире и вдруг вижу: входит она, такая же, какой была в последние годы жизни, сгорбленная, и начинает ходить по квартире. В руке у нее внезапно -- тряпка, которой она вытирает пяль с серванта, комода и прочей мебели. И статуэтки аккуратно переставляет.