Морская раковина. Рассказы

А с тебя, Каталина, сеньор Фернандес не спускал глаз.

Таким образом, он мучил нас обоих по-разному.

Чтобы угодить ему, тетка Сагрария стала обращаться со мной еще хуже. Тебя же она возненавидела пуще прежнего, ибо видела в тебе соперницу. И мы расплачивались за это своими боками.

Тетке Саграрии не давала покоя твоя высокая девственная грудь, трепетавшая под блузкой.

— Эта девка нарочно выставляет свои груди, чтобы привлекать мужчин. Бесстыдница! — говорила тетка Сагрария.

И она заставляла тебя затягивать грудь, как это делают кормящие матери.

Затем она объявила войну твоим округлым, упругим бедрам, которые покачивались, когда ты шла своей легкой походкой — походкой молодого зверька. Она шила тебе широкие платья всегда одного и того же синего цвета, они были похожи на купальные халаты, которые носили женщины в прошлом веке. Но обаяние твоей свежести и жизнерадостности, яркость твоих красок, которую можно было сравнить только с яркостью утренней зари, тетка Сагрария не могла упрятать. Эта свежесть, эта яркость проступали неожиданно — то в распустившемся локоне, то в задумчивом взоре, то в смехе, то в порывистом движении.

Впрочем, тетку Саграрию можно и пожалеть. Должно быть, она очень страдала оттого, что не могла победить тебя.

Однажды случилась беда: тетка Сагрария увидела, как сеньор Фернандес обнимал тебя в углу гостиной, ты же старалась высвободиться из его объятий.

На него она не рассердилась. Весь ее гнев вылился на тебя.

— Развратница! Ну и развратница! Да к тому же еще и неблагодарная! Так-то ты отблагодарила меня за то добро, которое я тебе сделала, за то, что я тебя, бездомную, приютила? Ах, какой ужас! Боже мой, какой ужас!

Если бы я тогда мог хоть что-нибудь понять, я, конечно, посочувствовал бы страшному горю ревнивой старухи. Но в то время я не способен был что-либо разглядеть в бездне, где бушуют человеческие страсти, и я ничего не понял. Ты извивалась под ударами. Потом ты легла на спину и затихла. Ты была похожа на маленькую покойницу, и я заплакал, решив, что потерял тебя навсегда.

Тетка Сагрария заперлась в своей спальне. Вскоре я услышал, что она тоже плачет. Рыдания душили ее.

Конечно, именно после этого происшествия ты задумала убежать.

Однажды ночью — а ночь была уже глубокая — я проснулся, почувствовав, что ты где-то совсем близко. Ты сидела на краю моей кровати и целовала меня.

— Если я уйду, ты будешь скучать обо мне, Клаудио? — спросила ты, но не дала мне ответить.

Ты тотчас же заговорила о нашем родном городке. Вспоминала все хорошее, что мы с тобой там видели. Потом рассказала мне одну из сказок того края, — эти сказки ты, бывало, рассказывала по вечерам, на кухне нашего самборондонского дома; ты в это время стирала, а я качался в гамаке, привешенном к дверям. Насколько я помню, той ночью ты рассказала мне сказку про волшебницу-индианку. Она была принцессой и жила в пещере, на вершине высокой самборондонской горы. В светлые ночи она, нагая, выходила купаться, ловила лунный луч и прятала его в золотую чашу. Слушая эту сказку, я заснул.

Когда я проснулся, тебя уже не было. Я искал тебя всюду, но так и не нашел. Больше мы с тобой не видались.

Однако мне удалось узнать историю твоей короткой жизни. Сначала — каморка в гостинице, затем — чердак в предместье, в конце концов — дом терпимости. Сначала один мужчина, потом много мужчин. После дома терпимости — больница, а потом — морг и могила.

Тот, кому ты, по всей вероятности, была по-настоящему дорога, вырыл твое тело из общей могилы. Он заплатил за место на кладбище на холме Кармен и за деревянный крест, на котором значится твое имя.

Как-то раз, пьяный, я проходил мимо кладбища для бедных, и мне захотелось посетить твою могилу.

Мои друзья не пустили меня. В трезвом виде я никогда туда не ходил. Не знаю почему.

Но я вечно буду хранить к тебе, или, вернее, к твоей памяти, чувство, имеющее мало общего с состраданием, но, по-видимому, очень близкое к тому, которое заставило незнакомца оплатить шесть метров в глубину, укрывшие тебя навсегда.

Это смешно. Теперь я и сам над этим смеюсь. Но ведь тогда я был маленьким мальчиком.

Надо иметь в виду, что я сирота, что я не видел ласки, что никто не баловал меня. А я жадно тянулся к ласке! Сам того не подозревая, я был сентиментален и романтичен.

Однажды у нашей соседки-лавочницы пропал кот, и она повесила на дверях своей лавки объявление:

«Пропал римский кот; один глаз у него желтый, другой зеленый. Зовут Хуан. Нашедшему четыре реала».

Я решил последовать примеру соседки.

Тайком от тетки я тоже повесил объявление. В нем я сообщил, что ты пропала, указал твое имя и описал тебя как умел. Тому, кто разыщет тебя, я обещал мою лучшую игрушку — целый ящик немецких солдатиков, подарок моего крестного.

Но никто не вернул мне тебя.

Солдатики, запертые в своей картонной казарме, теряли блеск и покрывались ржавчиной.

Бумага пожелтела и в конце концов свалилась.

Однажды она вместе с другим хламом попала в мусорный ящик. Вот и все.

Мне тебя не вернули, должно быть, потому, что я плохо описал тебя.

Дело не в скромности вознаграждения. Я убежден в том, что люди хороши. Тот, кто прочитал бы мое объявление, непременно привел бы тебя ко мне. Да, все люди хороши.

Теперь я смог бы описать тебя получше.

Я бы написал так:

«Пропала девочка, прекрасный цветок, выросший на самборондонской земле. Тело ее — цвета обожженной глины, той глины, из которой женщины выделывают большие горшки, искусно вылепленные кувшинчики и вазы изящной формы. Волосы у нее длинные, черные; ротик маленький, сердечком. Грудь высокая, бедра упругие и стройные, ноги крепкие. Смех ее похож на ржание кобылицы, резвящейся на воле, в степи. Плач ее похож на воркование пестрых голубей в прибрежных зарослях. Она любит лимонные леденцы. И еще она любит тишину, но когда ей весело, она болтает, как говорящий попугай. Взгляд у нее робкий, как у птицы в неволе. При ходьбе все ее тело подрагивает безгрешно сладострастной дрожью: трепещет грудь, колышутся бедра — вся она в движении. Она похожа на чудесную заводную игрушку. Только неукротимые кони, мчащиеся в пампе, могут с нею сравниться».

— Прохожая! Может быть, ты ее видела?

— Прохожий! Может быть, ты ее видел?

Сельва в пламени. (Рассказ для солидного журнала)

естно говоря, Рубен Хименес мог досадовать на свою судьбу. Ему никогда не везло. Что бы он ни задумал — обстоятельства всегда складывались против него. Вот так не знают попутного ветра парусники, которым предопределено стать жертвой грозного моря. Сам Рубен Хименес не упускал случая сравнить себя с таким парусником, когда у него находились слушатели.

Всю жизнь он мечтал сидеть в тихом кабинете среди книг, картин и скульптур и писать о чем-нибудь задушевном и простом. Но ему было суждено стать репортером одного из бульварных журналов в Нью-Йорке. Кто-то другой писал рассказы, а он должен был добывать сенсационный материал о страшных или скандальных происшествиях.

В поисках событий Рубен Хименес рыскал по всей стране и нередко писал в самых невероятных условиях: и верхом на лошади, и в тряском вагоне поезда, прижав листок к стеклу; на мокрой узкой скамье каноэ и на скользком борту утлого суденышка, которое плясало румбу вместе с морскими волнами.

Хименес, грезивший о покое, не расставался с бурями. Ему, ненавидящему зло и насилие, приходилось изо дня в день вариться в котле зверств и преступлений.

Однако порой на его долю выпадали радости, о которых и не ведали «настоящие писатели». Так бывало, когда он «открывал» какое-нибудь невероятное происшествие. Или первым из всей репортерской братии помещал «сенсационный материал».