Прощание с миром

Но я ни на что не смотрел. Я - слушал.

Да именно гак он и делал, этот малый в парусиновых штанах, там, на этом тесном балконе. Он только подносил микрофон к губам, ко рту. Будто дразнил. Показывал куда-то на балкон другого дома и пел одну лишь фразу.

Старый рабочий, человек в грязной блузе, стоящий рядом со мной, держал на руках девочку, и по щекам его катились слезы.

Может быть, он пел так уже давно и теперь только повторял. Я не знаю, мы только пришли. Я слышал всего только несколько звуков, одну ноту. И вот я и теперь закрою глаза и вижу все это.

— Энрико, Энрико! — требовали вокруг. А может быть, они кричали: «Эрнесто, Эрнесто!»

Мы не могли, к сожалению, стоять здесь долго. Мы спешили, хотя должны были понимать, что лучшего мы ничего не увидим... И тут на наших глазах произошло следующее: этот парень повис на руках. Он спрыгнул с балкона и, прижимаясь, лепясь к стене, стал сбегать вниз, все вниз по тротуару. А за ним бежали люди, пытаясь его вернуть, догнать. Может быть, они хотели понести его на руках?

Мы этого не поняли.

И когда мы уже уходили, вслед нам, с балкона донесся другой и новый. Еще более прекрасный голос. Но мы уже не оглядывались, понимая, что, если оглянемся, новее не уйдем.

Мы спускались, но больше всего мы шли вверх по длинным бесконечным лестницам. Огней становилось все меньше и меньше. Нам уже было, в сущности, все равно, куда идти. К тому времени совсем стемнело.

И я теперь не скажу, как мы попали в район этот, где вокруг нас ползали дети.

Воздух был тут невыносимо тяжел, улицы узкие, а низко через улицу навешано белье. В темноте по той же улице под ногами у нас носились мотоциклисты. По тем же камням, где ползали дети.

Двери выходящих прямо на тротуар квартир были распахнуты, и они были широкие, как двери гаража. Там в темноте комнатки мерцала лампадка. В ночной убогости этой белела постель, а в уголке горел ночник, освещая лишь стену и часть комнаты. Посередине была кровать и темнели головы спящих людей.

Мы еще долго брели по узким, уже не освещенным улицам. Потом опять куда-то свернули.

Мои спутницы напомнили мне, что надо возвращаться. Да, мы и на самом деле куда-то вышли, туда, где и домов не было. Что-то вроде парка или сада, а может быть, просто дорога. В темноте нельзя было разобрать. Мы, трое, еще шли по этой дороге, но на меня находило сомнение.

Я ведь знал — чтобы идти к морю, надо все время идти вниз, надо спускаться. И тогда непременно выйдешь к морю.

До сего времени я был твердо уверен, что мы идем правильно. Но чем дальше мы шли, тем все большее беспокойство овладевало мною. Начались уже какие-то пустыри. Спутницы мои укоризненно глядели на меня. Они желали знать, куда я их вывел.

Мы все еще спускались, но впереди стало темно, полный мрак и тишина; и провал, провал. Как в кратере, как в жерле вулкана. И ни одного звука не доносилось, никакого моря впереди не было.

Где были звезды, где огни города — ничего нельзя понять.

А еще я им говорил, моим спутницам, что я жил у моря, и был в их глазах портовым жителем, мальчишкой, который все знает.

Мы, по-видимому, давно уже спускались в долину и скоро окончательно пришли к выводу, что заблудились. Повернули обратно...

Я думаю, что все же мой расчет идти вниз, спускаться, был правилен. Но так можно идти к морю где угодно, но только не в Неаполе. Во всех случаях, когда это не касалось Неаполя, а относилось к другому городу.

На этот раз мы уходили в долины и хотя вниз, но все дальше от моря.

Наконец мы выбрались из этой глубокой впадины и теперь шли наверх. Вошли снова в город по пустынным улицам. В темноте переулка послышались голоса, из-за угла появилась стайка детей, долго не спящих, уличных, и мы окликнули их. Мои обе спутницы были учительницы. Одна заведовала даже сродной школой и Москве, другая,— почти профессор, географ, читала лекции в университете, писала книжки. На нее была вся надежда. Мы ухватились за этих мальчишек. Из их рассказа можно было понять, что если идти все время прямо, то мы как раз придем на площадь, на остановку, где и будет стоять трамвай. Боже ты мой, ведь это же так просто! Мы стояли на рельсах, на трамвайной линии...

Не веря себе, мы вышли к трамваю. На своем место стоял кондуктор усталый. Сначала кондуктор, пассажиры. А между нами и кондуктором — инородно, отделяющий нас. Что-то вроде этого.

Всё было ясно. Требовались деньги. Мы только теперь об этом полумили.

Больше знаками, чем словами, мы спросили, сколько стоит проезд. Внимательно посмотрев на нас, оп сказал: сорок лир. Женщины мои вопросительно и несколько обеспокоенно оглядывались на меня. Все было в порядке. У меня как раз было столько.

Я что-то такое делал в кармане.

— Сейчас, сейчас,— бормотал я, а сам все еще держал руку в кармане.

Женщины глядели на меня. Кондуктор ждал. Женщины вопросительно глядели на меня. «Сейчас, сейчас»,— говорил я. Ничего не получалось, все было напрасно.

Наконец дамы не могли больше терпеть этого, они спросили:

— Ну в чем дело? Есть у вас деньги или нет?

— Есть, есть,— говорил я, вертясь и пританцовывая. А сам изо всех сил старался.

Ничего не получалось.

Пора сказать, что тут произошло...

За день до этого мы были в Риме. В поезде у меня случилось несчастье. Перед тем я только что разменял доллар, получил взамен несколько круглых монет. Я положил, опустил их в карман куртки моей— мелкий, пришитый больше для вида карман. И вот, доставая платок, я вместе с ним выдернул и монетки. Они раскатились все в вагоне по полу и закатились под диван. Ну и черт с ними, я не полез. Но одна монета осталась. Серебряная монета, огромная, как юбилейная медаль. Чтобы ее сохранить, я, как та бабка, что едет в город на базар, завязал эту круглую монету в платок и для верности затянул и узлом.

И вот, обламывая пальцы, я незаметно для других пытался развязать его там. У меня ничего не получалось. Я даже весь взмок.

Не мог же я на виду у моих дам и на виду у всех, как ни в чем не бывало, достать платок из кармана и начинать развязывать его.

Наконец я, ух, победоносно торжествуя заранее, развязал этот злополучный узелок, извлек эту большую с профилем итальянки, круглую, блестевшую как месяц, драгоценную монету в пятьдесят лир.

Он посмотрел на мою руку, отвернулся и сказал, что с нас нужно сто двадцать. Сорок лир с одного, сказал кондуктор, а нас трое...

— Но у меня больше нет!

Хорошо, что он не слыхал, не слышал, не понимал.

Обескураженный, я спросил еще, возьмет ли он доллар. Но он и тут мотнул головой. Нет, доллар он не возьмет. В магазине, там взяли бы, а здесь нет...

Нам оставалось только сойти.

Никто из тех, кто был в вагоне, не повернул головы, все сделали вид, что ничего не произошло. Деликатный народ итальянцы! Никто не повернул головы. Хотя все, конечно, видели, как вошли какие-то люди, не знающие языка, у которых не оказалось денег.

Женщины мои плакали.

По-видимому, мы уже опоздали. Корабль наш у шел.

Все-таки мы решили пока идти по линии, в ту сторону, куда шел этот трамвай. Нас отпустили всего на два часа, и мы уже пи па что не надеялись. Но не прошли мы, наверно, и полкилометра, как трамвайная линия повернула и мы увидели под фонарем на площади лошадку. В небольшом круге, обрисованном фонарем, стоял экипаж и где-то, в небе, высоко на уровне фонаря, сидел старик. Он спал.

— Эй! — крикнули мы ему туда.

— Порт, марино! — закричали мы.

Да, он нее понял и закипал головой. Порт, Марине. Он довезет.

— Доллар вы возьмете? — спросил я теперь заранее.

Да, доллар он возьмет.

Мы поехали. Дамы мои поднялись наверх. Я сел посередине. Мы сидели на мягких подушках, вверху у нас было что-то вроде тента.

Мы никогда не ездили в таком экипаже, так высоко. Мы двигались где-то между вторым и третьим этажами.