Небо остается синим

Янек вдыхал запах пробуждающейся земли, слушал знакомые звуки — призывные крики птиц, шуршание ветвей, и ему казалось, что, кроме этого поля, этого неба, ничего не существует на земле. Словно и не было страшной бухенвальдской зимы.

Янек засучил рукава.

Он точно знал, откуда начинать вспашку, где что сеять. Он работал четко и размеренно, подчиняясь той же неведомой силе, которая привела его сюда, на эти древние поля его отцов и дедов.

Умелой рукой он поправил упряжь на своей косолапой клячонке, спокойно проверил глубину вспашки и медленно пошел за плугом. И когда под плугом, тяжело отваливаясь, зачернели жирные пласты земли, Янека проняла радостная дрожь. Лишь дойдя до края поля, он оглянулся: ровно ли проложена первая борозда.

Медленно проплывали облака в благоговейной утренней тишине. Вторя тетеревам, поскрипывал плуг. Вывороченная земля серела на солнце.

Янек работал без устали. Солнце поднялось высоко. Прямые лучи солнца палили нещадно, а он проходил поле за такое же время, как и на заре, и не чаще, чем рано утром, вытирал со лба пот. Правда, куртку пришлось снять. Взгляд его случайно упал на руку: вытатуированный номер. Но это был один только миг… «Не время в такую горячую пору обращать внимание на пустяки», — решил Янек и снова натянул куртку.

В полдень, как бывало, на поле пришла Мариуша. Это было тщедушное, белесое создание, молчаливая тень своего мужа. Она молча следила за тем, как Янек развязывает принесенный ею узелок с завтраком, и гадала: изменился он или нет?

Ночью они ни словом не обмолвились о том, какими судьбами он оказался дома. Янек молчал, а спрашивать Мариуша не осмеливалась. Ему не хотелось говорить о том, что с ним приключилось там, на чужбине.

— Давай-ка поспим, — тихо сказал он, — время, Мариуша, позднее.

Таится от нее, бедняжка… Но она и так обо всем догадалась…

Дни шли за днями. Дни, наполненные лихорадочным трудом.

Однажды, когда Янек вспахивал последний клочок земли, плуг его врезался в камень и выскочил из борозды. Блеснула в солнечных лучах холодная сталь отвала. «Словно сталь автомата…» По телу Янека прошла холодная судорога. Зажмурившись, он изо всех сил сжимал ручку плуга, ожидая треска автоматной очереди. Мышцы его напряглись, вот-вот лопнут… И вдруг… обмякли. Видение исчезло. Вокруг ласково молчали поля.

На другой день Янек начал сеять. Вышла в поле и его жена. Мешок они поставили на меже. Янек набирал полный фартук семян и, тяжело ступая, шагал по пашне. Золотистое зерно, описав широкую дугу и сверкнув в весенних лучах, грузно падало в землю.

— Янек, как ты мог забыть! — испуганно воскликнула жена и возвела глаза к небу: «Господи, прости!» Никогда еще не было такого, чтобы муж не прочитал молитву, прежде чем бросить в землю первую горсть семян.

— Нам надо спешить, — ответил Янек тоном, не допускающим возражений, и Мариуша только тревожно взглянула на него. — Да, да, мы еще сегодня должны добраться до пшелского участка, чтобы посеять горох!

Шуршит, сверкает в солнечных лучах, падает в землю зерно. Дуга за дугой. Теперь для Янека ничего не существует на свете, кроме этих сильных, размеренных движений, которые несут земле жизнь и хлеб.

Вот уже и горох посеян, а за ним картошка, подсолнух и кукуруза.

Лишь маленький кусочек земли остался незасеянным, когда за Янеком пришли.

Он невозмутимо ссыпал в мешок оставшиеся в фартуке семена, еще раз оглядел поле и, зазвенев наручниками, указал на ячменные всходы.

— Первым делом прополешь ячмень, — обратился он к жене. — Ишь, как хорошо зеленеет! Урожай будет на славу!

И ушел, сопровождаемый штыками.

Когда однажды охрана выволокла из бункера поляка, мы окаменели. Вечером, возвращаясь с работы, услыхали пронзившее нам нервы, мозг, сердце зловещее постукивание на аппельплаце. Уж этот-то стук мы узнавали сразу.

Будто само провидение подстроило так, что именно Испанцу довелось последним говорить с Янеком. Испанец второй день сидел в бункере за какую-то провинность. К вечеру его выпустили, но он успел уже все узнать.

— Гляди, Глыба идет гордо, точно виселица ему нипочем! — заметил кто-то из соседнего барака. Янека вели по аппельплацу.

— Попридержи язык! — оборвал его Испанец и снял шапку.

Ты, Фолькенс, датчанин!

Гаснет августовский день, клонится к закату солнце. Воздух словно застыл, замерли на деревьях листья. Солнечные лучи, пробежав по бескрайним морским просторам, устало заглядывают в кабинет врача.

Доктор Ларс шумно дышит на стекла очков и долго протирает их куском тонкой оленьей кожи. Привычным движением он берет карточку с историей болезни и углубляется в чтение.

Имя больного — Петер Фолькенс. Диагноз — ослабление сердечной деятельности, общее истощение организма.

«Еще один trombosis arteriae coronariae», — говорит про себя доктор Ларе.

В кабинет входит сестра Ирен. Она кладет на стол какую-то бумажку и молча останавливается у двери. Но доктор не видит ее. Окончив чтение, он снимает халат и только тут замечает Ирен.

— Вам что-нибудь нужно? — сухо спрашивает он.

— Нет, что вы, господин доктор! То есть да… я хотела сказать… Странное поведение нового больного, — Ирен говорит невнятно и сбивчиво.

— Если это не очень срочно, поговорим завтра, — прерывает ее доктор и, отворяя дверь, пропускает Ирен вперед.

В палату к Фолькенсу Ирен вошла поздно вечером.

В комнате напряженная, гнетущая тишина. Фолькенс неподвижно лежит на кровати. Лицо его мрачно, а челюсти крепко стиснуты.

Ирен тщательно отсчитывает капли:

— Раз… два…

Фолькенс слышит звук падающих капель — лать… лить…

Сестра продолжает считать:

— Три… четыре…

И снова Фолькенса преследует знакомый, неизвестно когда и где услышанный звук — лить… лать…

Желая хоть немного развлечь больного, Ирен как бы между прочим говорит, что сегодня доктор Ларе занялся историей его болезни.

— Историей моей болезни? — оживляется Фолькенс.

Но Ирен чувствует, что оживление это наигранно.

— Подумать, как быстро решаются человеческие судьбы! Всего несколько дней, как я здесь… — в его голосе звучат циничные и брюзгливые нотки.

Сестра выходит, тихо прикрыв за собой дверь, а в ушах Фолькенса еще звучат ее слова:

«Спокойной ночи, господин Фолькенс! Это лекарство вам поможет, уверяю вас!»

Фолькенсу не спится. Он прислушивается к спокойному дыханию больного соседа, слушает, как за окном шумят и плещутся морские волны. Порыв ветра — и где-то дребезжат стекла, колеблется скатерть на столе. И снова тишина.

История болезни… Листок, густо исписанный торопливым почерком. Каждая графа заполнена. Все учтено. Все ли? Вот они, чистые, нетронутые страницы!

Как бы ты, Петер Фолькенс, заполнил их?

…Светало. На цыпочках, чтобы не разбудить Герту, Фолькенс вышел из спальни и стал торопливо одеваться — даже не успел как следует застегнуть рубашку. Его ждала лаборатория. Он испытывал новое химическое вещество, полученное из древесины. Только бы побыстрее… Герта еще спит. Он уже собирался выходить, как вдруг она появилась в дверях спальни — сонная, растрепанная.

— Послушай, Петер… Если ты и сегодня опоздаешь к обеду, лучше вообще не приходи. Я больше не могу…

— Ну не сердись, родная! Сегодня я приду обязательно!

Он был тогда так близко к цели. И вдруг нагрянуло что-то непонятное.

В тот день его вызвал директор. В кабинете Фолькенс увидел незнакомого немца. Немец был вежлив, корректен — казалось, не только его рука, но и весь он затянут в огромную белую перчатку. Не глядя на Фолькенса, с жалким выражением лица, которое так не шло его мощной фигуре, директор заявил:

— Господин Фолькенс, нам очень жаль! Вы должны понять нас. Это делается во имя высоких целей…

Звонкие пустые фразы. Один росчерк директорского пера — и вся его работа полетит в трубу. Но тут вмешался немец: