Ах, эта сладкая загадка жизни!

— Джексон, — сказал он. — Старый добрый Джексон.

Клод увидел в отдалении фермерский дом Рамминса — небольшой, узкий и очень старый, стоящий за изгородью по правую руку.

«Там и сверну, — решил он. — На сегодня хватит».

Неся через двор ведро молока, Рамминс увидел его на дороге. Он медленно поставил ведро и, подойдя к калитке и положив обе руки на верхнюю жердь, стал ждать.

— Доброе утро, мистер Рамминс, — сказал Клод.

С Рамминсом нужно быть вежливым, потому что он продавал яйца.

Рамминс кивнул и перегнулся через калитку, критически оглядывая пса.

— На вид хорош, — сказал он.

— Да и вообще хорош.

— Когда он будет участвовать в бегах?

— Не знаю, мистер Рамминс.

— Да ладно тебе. Так когда же?

— Ему только десять месяцев, мистер Рамминс. Он еще и не выдрессирован как следует, честное слово.

Маленькие глазки-бусинки Рамминса подозрительно глядели с той стороны калитки.

— Могу поспорить на пару фунтов, что скоро ты его где-нибудь выставишь подпольно.

Клод беспокойно переступил с ноги на ногу. Ему сильно не нравился этот человек с широким, как у лягушки, ртом, сломанными зубами, бегающими глазками; а больше всего ему не нравилось то, что с ним нужно было быть вежливым, потому что он продавал яйца.

— Вон тот ваш стог сена, через дорогу, — сказал он, отчаянно пытаясь переменить тему. — Там полно крыс.

— В каждом стоге полно крыс.

— В этом особенно. По правде, у нас были неприятности с властями по этому поводу.

Рамминс резко взглянул на него. Он не любил неприятностей с властями. Кто продает втихую яйца и убивает без разрешения свиней, тому лучше избегать контактов с такого рода людьми.

— Что еще за неприятности?

— Они присылали крысолова.

— Чтобы выловить несколько крыс?

— Да не одну! Чтоб мне провалиться, там все кишит ими!

— Ну вот еще.

— Честное слово, мистер Рамминс. Их там сотни.

— И крысолов поймал их?

— Нет.

— Почему?

— Думаю, потому что они слишком умные.

Рамминс принялся задумчиво исследовать внутренний край одной ноздри кончиком большого пальца, держа при этом ноздрю большим и указательным.

— Спасибо я тебе за крысолова не скажу, — произнес он. — Крысоловы — государственные служащие, работают на чертово правительство, и спасибо я тебе не скажу.

— А я тут ни при чем, мистер Рамминс. Все крысоловы — мерзкие хитрые твари.

— Гм, — отозвался Рамминс, просунул пальцы под кепку и поскреб затылок. — Я как раз подумывал прибрать уже этот стог. Лучше бы, наверно, прямо сегодня и прибрать. Не хочу, чтобы всякие там госслужащие совали свой нос в мои дела, покорнейше благодарю.

— Именно так, мистер Рамминс.

— Попозже мы подъедем с Бертом.

С этими словами он повернулся и засеменил через двор.

Часа в три пополудни все видели, как Рамминс с Бертом медленно ехал по дороге в повозке, запряженной большой красивой ломовой лошадью вороного окраса. Напротив заправочной станции повозка свернула в поле и остановилась возле стога сена.

— На это стоит посмотреть, — сказал я. — Доставай ружье.

Клод принес ружье и вставил в него патрон.

Я медленно перешел через дорогу и прислонился к открытым воротам. Рамминс забрался на вершину стога и принялся развязывать веревку, с помощью которой крепилась соломенная крыша. Берт, оставшийся в повозке, вертел в руках нож длиной фута четыре.

У Берта было что-то не в порядке с одним глазом. Весь какой-то бледно-серый, точно вареный рыбий глаз, тот был неподвижен, но как будто все время следил за тобой, как глаза на некоторых портретах в музее. Где бы ты ни стоял и куда бы Берт ни смотрел, этот поврежденный глаз, с маленькой точечкой в центре, точно рыбий глаз на тарелке, искоса холодно поглядывал на тебя.

Телосложением Берт являл собою полную противоположность отцу, который был короток и приземист, точно лягушка. Берт был высокий, тонкий, гибкий юноша с расхлябанными суставами. Даже голова его болталась на плечах, склонившись набок, будто шее было тяжеловато ее держать.

— Вы же только в июне поставили этот стог, — сказал я ему. — Зачем так рано его убирать?

— Папа так хочет.

— Смешно в ноябре разбирать новый стог.

— Папа так хочет, — повторил Берт, и оба его глаза, здоровый и тот, другой, уставились на меня с полнейшим равнодушием.

— Затратить столько сил, чтобы поставить его, обвязать, а потом разобрать через пять месяцев…

— Папа так хочет.

Из носа у Берта текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной руки, а руку вытирал о штаны.

— Иди-ка сюда, Берт, — позвал его отец, и парень, взобравшись на стог, встал в том месте, где часть крыши была снята.

Достав нож, он принялся вонзать его в плотно спрессованное сено, при этом держался за ручку двумя руками и раскачивался всем телом, как это делает человек, распиливающий дерево большой пилой. Я слышал, как лезвие ножа с хрустом входит в сухое сено, и звук этот становился все более глухим, по мере того как нож глубже проникал внутрь.

— Клод будет стрелять, когда крысы побегут.

Мужчина с юношей замерли и посмотрели через дорогу на Клода, который стоял с ружьем в руках, прислонившись к красной бензоколонке.

— Скажи ему, чтобы убрал это свое чертово ружье, — сказал Рамминс.

— Он хороший стрелок. Вас не заденет.

— Никому не дозволю палить по крысам, когда я рядом стою, какой бы тут хороший стрелок ни был.

— Вы его обижаете.

— Скажи ему, чтобы убрал свою пукалку, — медленно и зло проговорил Рамминс. — Собака или палки — это еще ладно, но с ружьями тут делать нечего.

Двое на стоге смотрели, как Клод делает то, что ему было сказано, потом молча продолжили работу. Скоро Берт спустился в повозку, вытянул обеими руками плотно спрессованный брикет из стога и аккуратно положил его рядом с собой.

Из-под стога выскочила серо-черная крыса с длинным хвостом.

— Крыса, — сказал я.

— Убей ее, — сказал Рамминс. — Возьми же палку и убей ее.

Поднялась тревога, и крысы, жирные и длиннотелые, принялись выбегать быстрее: по одной-две каждую минуту. Пробегая под изгородью, они низко прижимались к земле. Лошадь, завидев какую-нибудь из них, всякий раз дергала ушами и провожала ее тревожным взглядом, вращая глазами.

Берт взобрался на вершину стога и принялся вырезать следующий брикет. Неожиданно он замер, поколебался с секунду в нерешительности, потом снова стал резать, но на этот раз очень осторожно, и теперь я услышал совсем новый звук, приглушенный режущий звук, когда нож заскрежетал обо что-то твердое.

Берт вытащил нож и осмотрел лезвие, ощупав его пальцем. Потом снова осторожно вставил его в разрез, нащупывая твердый предмет, и опять, едва он сделал пилящее движение, как раздался скрежет.

Рамминс повернул голову. Он как раз поднимал целую охапку соломы, из которой была сделана крыша, как вдруг остановился и посмотрел на Берта через плечо. Берт сидел неподвижно, сжимая ручку ножа, на лице его появилось выражение замешательства. Две фигуры резко выделялись на бледно-голубом небе.

И тут послышался голос Рамминса. Он прозвучал громче обычного.

— Черт знает что нынче складывают в стог сена!

Он умолк, и снова наступила тишина. Никто не двигался, не двигался и Клод, стоявший по ту сторону дороги, возле красной бензоколонки. Неожиданно сделалось так тихо, что мы услышали, как в другом конце долины, на соседней ферме, женщина зовет мужчин обедать.

И снова Рамминс крикнул, хотя кричать не было никакой нужды:

— Ну давай же! Давай режь, Берт! Подумаешь, деревяшка — что с твоим ножом будет?!

Клод перешел через дорогу и прислонился рядом со мной к воротам. Он ничего не сказал, но мы оба чувствовали, что те двое своим поведением — и особенно это касалось Рамминса — внушают какое-то беспокойство. Рамминс был напуган. Берт тоже был напуган. И, глядя на них, я почувствовал, как в памяти моей всплывает какой-то смутный образ. Я пытался отчаянно ухватиться за нить воспоминаний. Раз я едва было не коснулся ее, но она выскользнула, и, бросившись за ней, я поймал себя на том, что мысленно возвращаюсь на много недель назад, в солнечные летние дни, — теплый ветерок дует над долиной с юга, большие буки отяжелели от листвы, поля золотятся, сбор урожая, заготовка сена. Ставится стог.