Посюстороннее (СИ)

Иголка зашевелилась. Возможно, от движения воздуха: разве недостаточно даже чьего-то легкого дыхания для того, чтобы привести в движение швейную иглу?

Сперва иголка ненадолго остановилась возле цифры "3", затем поползла дальше и окончательно замерла у восьмерки.

-- В тридцать восемь лет! -- вскрикнула Светка. -- Не может быть! Вот умора!

И тут уж хохотать принялись все три -- потому что смешнее тридцати восьми лет самих по себе для двенадцатилетних девчонок могла быть только свадьба в тридцать восемь лет.

Они так веселились, что даже забыли спросить, за кого же все-таки выйдет замуж Тома. И так было ясно: не за принца. В такие-то годы! Воображение рисовало им какого-то пузатого дядечку вроде директора их школы, у которого прядки жидких волос противно лепились к круглой лысине.

Потом позвонила мама Оли и потребовала, чтобы та скорее возвращалась домой. Было уже поздно.

Оля пошла домой дорогой, по которой обычно ходила с Томкой. Было темно, горели фонари, и Оле вдруг стало грустно-грустно: она пожалела сразу о двух вещах -- что ничего не спросила у чертика о себе и что Томка, оказывается, такая несчастливая. Ведь в глубине души Оля хорошо к ней относилась.

Она решила ничего Томке не рассказывать о чертике и вообще забыть об этой истории навсегда.

Светка, правда, назавтра жаловалась, что из-за того, что они нормально не попрощались с чертиком, кто-то всю ночь дышал у нее над ухом, но Оля и Катька ей не поверили.

А потом... потом Светка действительно стала встречаться с Пашей и вышла за него замуж. Не в 22, а еще раньше, в 19, по залету. Потом разошлись, Светка кого-то другого себе нашла. Катька выскочила замуж за немца по имени Вольфганг. Живет в Берлине, размещает в "Одноклассниках" фотки: такая же улыбчивая, аж сверкает. А Тома... Тома и верно была одна, все время одна, пока вот недавно не удивила всех -- вышла-таки замуж, в 35 лет, да, чертик немного ошибся.

А вот сегодня эта Тома умерла. Погибла вместе с мужем в том самом самолете. Тридцать восемь лет ей даже не успело исполниться.

И моя начальница... Оля, Ольга Викторовна, которая так вообще и не вышла замуж, сидела и плакала, плакала, плакала... словно потеряла очень дорогого человека, хотя не общалась с этой Томой со дня школьного выпускного.

А потом сказала:

-- У нее профиль очень красивый был. Когда мы из школы возвращались, шли рядом, я косилась в ее сторону, любовалась -- и завидовала. И теперь даже, как вспомню -- завидую...

Козы, свиньи и собаки

Лето мы в деревне проводили. Хорошо там. Глазу голубым и зеленым объесться можно, а животу -- редиской, луком, огурцами-помидорами и прочим садом-огородом.

А душу волей можно порадовать. Огородные повинности отбыл -- и гуляй, хоть угуляйся.

Счастье.

Помню, каждые выходные мы обязательно ходили бабу Лиду проведать. Баба Лида -- подруга бабушкина, они всю жизнь продружили.

Жила она одна, муж ее давно умер. Были у бабы Лиды коза Дашка, кабан Пафнут, а еще пес Валет.

Дашка была безухой -- кабан Пафнут ей ухо отъел. Она, Дашка, уж больно любила чужую еду воровать. Как-то раз просунула голову между прутьями решетки в свиной загородок и давай из корыта Пафнута есть. А Пафнут в это время сам за обе щеки еду наворачивал. Вот он случайно ухо козье и прикусил -- коза заблеяла отчаянно, рванулась -- а рога зацепились за решетку и не дают голову вытащить! Беда! Баба Лида услышала ее вопль, прибежала, отогнала Пафнута, спасла Дашку. Только ухо обратно не приделаешь. Зато Дашка бабу Лиду очень полюбила. Не бодала ее. И нас терпела. Хотя мы-то козу Дашку еще как мучили -- и за рога дергали, и за бороду. Весело же!

А пса Валета баба Лида выдрессировала. Говорила:

-- Валет, ну-ка пошепчи на ушко бабушке, как себя Дашка и Пафнут вели?

Валет прыгал на лавку, рядом с бабой Лидой и "шептал" ей на ушко, а мы прислушивались: неужто на своих доносит?

Баба Лида вела с нашей бабушкой разговоры о жизни: что болит, что хорошо в огороде растет, а что плохо, кто, по их мнению, из соседей по ночам у всех картошку роет.

Ну и вспоминали всякое.

У бабы Лиды муж был хороший, любил ее сильно, покупал всякие подарки, а наш дед, наоборот, выпить любил и погулять. Зато бабушка моя трех детей родила, а баб Лида никого не рожала, сама забыла, сколько абортов сделала -- пять или шесть, все к старости в голове мешается". Бабули нас не стеснялись, не берегли от жизни, как есть, так и говорили обо всем. Поэтому их было так интересно слушать.

-- Нет, Люсенька, таких конфет, которых я не пробовала! -- говорила баба Лида. -- По крайней мере, из советских.

-- Ой, дуреха, ты, Лидка! Только зубы попортила! -- смеялась бабушка.

-- А твои-то зубы где? -- парировала баба Лида.

-- И мои там же, где твои, -- соглашалась бабушка. -- Уже яблоко не угрызу.

-- Угрызешь, куда ты денешься! Я тебе вот насобирала, у тебя таких в саду нет, это редкие, покойный муж мой саженцы где-то достал лет тридцать назад, а теперь вот я собираю... Хороший сорт, гляди -- я вот отобрала покрасивше, а что похуже -- то Дашка с Пафнутом съедят.

-- Спасибо, Лида! Я вот, гляди, сшила тебе фартук новый -- это сынок мой отрез передал хороший, я вот девочкам справила платьица, а остался кусок, так думаю: пошью Лиде фартук, она свой совсем заносила...

-- Девочкам -- платья, Лиде -- фартук, а себе ничего? Ой, дуреха ты, Люся, что с тебя взять! Ну спасибо за обнову!

Баба Люся улыбалась, как всегда, довольная, что потрафила, пес Валет изучал взглядом хозяйку в обновке, коза Дашка смотрела на нас из сарая желтым глазом и шевелила единственным оставшимся ухом, а мы с сестрой -- в одинаковых летних сарафанчиках -- грызли вкусные, ароматные яблоки.

Сперва баба Лида умерла, а потом наша бабушка. Похоронили их в разных концах кладбища, рядом с мужьями.

Дом мы, наследники, продали, деньги поделили, разъехались. Все дети бабушки Люси живут теперь на разных концах света, да и внуки тоже. Правнуки ее уже ходят в школу. Мы с сестрой стали ужасно разными и почти не общаемся. Про нашу деревню известно, что она пришла в упадок и там почти никто не живет.

В заброшенном саду осыпаются с деревьев яблоки, которые никто не собирает -- и воздухе висит хмельной запах брожения, трава высокая -- по пояс, так что не видать, кто там бродит, чего ищет...

А на старом кладбище баба Люся и баба Лида обмениваются подарками:

-- Вот я тебе какое красивое нашла -- ни одной червоточинки!

-- А я вот цветочков принесла -- а то тебе нечего и в вазочку на могилке поставить...

-- Ох и дуреха ты, Люся!

-- Ох и дуреха ты, Лидка!

Но никто их не видит и не слышит -- все мы: козы, собаки, дети -- далеко-далеко, каждый в своем аду или раю, в своей заботе, в своей радости, и только они две остались друг у друга, так, что время обогнуло их, как вода -- камни, и уносится прочь -- от этого островка, где бродят души и яблоки.

Вид сверху

Никто не знает, что у другого на уме, никто...

Только кажется, что все в мире описано, расписано, расставлено -- а сверху над этим Бог.

Да, пожалуй, в иные дни так и есть: все на своих местах -- бабушка в огороде, вон белеет ее косынка среди зелени, дедушка в саду, надо отпилить засохший сук яблони, мама возится у плиты, вся раскрасневшаяся -- шутка ли готовить на такую ораву! -- тетка рядом на низком стульчике чистит картошку, я даже знаю, о чем они говорят -- моют кости своим мужьям. Отец с дядькой сегодня косят траву, надо запасать сено, вроде передавали по радио, что на этой неделе дождя не будет, успеет высохнуть. Сестры в саду, вешают на уши вишни, как сережки, а к ногтям лепят, послюнив, лепестки цветов -- от бабушки им потом перепадет. Но красавицы-красавицы!