Прощание с миром

Вижу я, что дела у меня не будет. Никак он силу не наберет: веток много, а корни маленькие.

Давай я его обрезать. Сначала только самые верхушки срезал, а потом — жалеть нечего, совсем пропадет иначе — взял да и обкорнал его. Обстриг у него все ветки, один ствол оставил. И опять поливаю, опять поливаю. А когда увидел, что у моего саженца все никак почка раскрыться не может, срезал я ему ствол до половины. Почти под корень срубил.

Через два дня он мне дал листву и пошел и пошел распускать побеги, пошел оформляться, вроде как принялся нагонять упущенное...

Удивительное деревцо было. Весной я его посадил, а к осени, в сентябре, сняли мы семьдесят четыре плода. И что главное — персик-то крохотный. У самой земли рос. Карлик вовсе. А плодов на нем столько, что непонятно, как они уместились на таком маленьком кустике. Уж ни листвы, ни веток. Один сплошной персик... На земле лежат.

Я когда самый первенький в руки взял, он был как цыпленок. Желтый, мохнатенький... Очень смешной. Мы их, сколько их было, все в комнате сложили. Прямо на пол, на газеты... А сочный какой он, этот персик, ароматный. Такой запах держался, в комнату войти нельзя: зайдешь — дух захватывало. Вот ведь сорт удачный попался!

Я потом ни разу уж не пробовал такого персика.

Еще не сказал, как и почему он мне попался, где я взял этот персик...

Я на базаре был. За капустой, да за картошкой для борща, да за сливами для компота ходил. Когда я возвращался назад через толкучку, я вдруг услышал: «Кому абрикосы! Абрикосы кому!..» Смотрю, мужик с возу сучки какие-то продает... Небольшие такие прутики. И никто их у него не берет. Думаю, дай-ка я у него возьму. Мелочь у меня какая- то оставалась. Я и взял два саженца. Сразу их оба посадил. Место свободное во дворе было — недалёко от сараев.

Один саженец, тот, что получше, подлинней, поближе к дому посадил, а другой, поплоше,— у сарая, возле стенки.

Вот этот последний саженец абрикоса и оказался не абрикосом, а самым настоящим сочным сладостным персиком.

Сколько мы жили, год от году он все больше и больше приносил плодов. Каждый год богатый урожай давал.

Только зимой он у нас на девочку больше похож был. Мы на него одеяние такое от холода придумали: платье серенькое ему сшили и халатик...

Мы уехали из того города. Но лет через пять, через шесть мне довелось снова приехать туда, и я зашел в свой двор.

Что такое, я смотрю... Как-то уж очень хорошо меня встречают! Обступили, расспрашивают... А когда вместе жили

— всяко бывало. Даже один отставной, мной не любимый, тот, что на своем участке вечно курочек пас, и тот прибежал, интересуется:

«А ваш-то персик,— говорит,— теперь уж у деда Мороза. К нему перешел...»

Морозом называли у нас в доме Морозова — соседа нашего.

Что это, думаю, за персик... Я уж, признаться, забыл о нем.

«Мы,— они мне говорят,— все с пего собираем. Всем понемногу достается. Ребятишки еще и до сих пор его вашим зовут...»

Меня даже слезы прошибли.

А тот, первый-то прутик, хотя он и превратился в очень высокое стройное дерево, оказался самым обыкновенным мелким абрикосом.

ЖИВИЦА

Бывает, какое-нибудь дерево заденут нечаянно, сдернут с него кору, а то по стволу и топором ударят, и к пораненному месту тут же сразу начнет поступать смола. Дерево само ее гонит, само лечит себя...

Даже если и совсем его спилят... То есть когда уж пенек один остается.

Не все, может, знают, как старые эти пни корчуют...

От этих старых пней большая получается польза.

Когда сосну срезают, то из глубины — от корня — все время безостановочно поступает смола... Тоже для того, чтобы место среза залить.

Ведь дерево, оно как: чувствует, что рана глубокая, но не знает того, что оно вовсе срублено. Думает, это только рана, и гонит, гонит, гонит живицу.

Не знает, что верхушки у него нет.

Гонит живицу, гонит смолу.

Пенек такой с каждым днем все более смолистым становится.

Первое время, когда пень молодой, он никакой ценности из себя не представляет. Обыкновенный белый пень. Но чем дальше, тем больше он накачивается смолой. Так что если старый, здоровый, нормальный пень лет двадцать простоит, так это уж и не пень, смоля одна...

Все время ведь врачует себя!

И вот, когда пень доспеет, его извлекают из земли. С корнем его выдирают... После чего разделывают этот пенек на мелкие щепки и вытапливают смолу. То есть опять-таки живицу. Гонят из нее не только скипидар, но и камфару, и камфарное масло.

И из живицы, той, что бежит по живой сосне,— может, видели, бывают такие желобки и стрелы вырезаны на соснах,— и из нее тоже камфару получить можно. Живица оживляет...

Даже когда человеку вовсе плохо, ему делают укол

камфары, и сердце начинает работать.

ХМЕЛЬ НА ТЫЧИНКЕ

Каждая песня, даже если это обрывок песни, много говорит душе. Особенно если была она слышна в детстве. Так вот, казалось бы, и Потетень мой, о котором я от отца впервые услышал:

Тень - тень потетень,

Выше города плетень,

Я думал тогда, что этот Потетень, большой и толстый — белый, бородатый мужик, наш мельник. Не кто иной, как он... Весной однажды плотину у нас прорвало — и мельницу его унесло.

Но сейчас вот она опять шумит...

Не могу сказать, почему это так вышло, почему и Потетень и мельник были для меня на одно лицо.

Мельница — как раз напротив окна, на другом берегу реки. Под обрывом река, а на ней мельница... Вокруг двора шел крепкий заплот — высокая такая, прочная, сложенная из бревен изгородь. Одним словом, все так, как в песне было.

С мельником нашим Потетень соединился у меня еще потому, что дальше такие слова в этой песне шли:

Толчет, мелет,

По воду ходит...

Вода — на болоте,

Мука — не молота.

И с тем же местом у меня другая песня связалась. Опять же несколько слов — и, может быть, даже из того лее стишка. За рекой там, за плотиной сразу, был большой, темный, всегда хмурящийся лес. Там у нас ходил скот и потому во тьме, между деревьями, было много тропинок. Все они, эти прячущиеся в лесу, растекающиеся по склону и лезущие в гору тропинки, выводили затем на большую трактовую дорогу. Канавы ее были усыпаны хвоей и размыты. Одуряющие запахи голубики и можжевельника.

А если углубиться в лес, там среди липняка и сосен попадается черемуха, которую оплетает хмель. Я любил там бывать и любил забираться в черемуховые заросли. И от черемухи и от хмеля у меня всегда тяжело кружилась голова...

Вот почему так запомнился мне вьющийся этот хмель.

Хмель на тычинке —

На самой вершинке!

ПЕРЕПОЛОХ

Я не знаю, не могу сейчас сказать, сколько мне было лет, я только догадываюсь, что это было в то время, когда мы еще жили дома, на большой реке. Я лежу на чердаке, а может быть, на сеновале, над сараем. Солнце еще только собирается вставать, но его первые лучи уже проникают сюда сквозь окно и сквозь щели в стене, рядом с которой я лежу. Чувствуется, что день будет жарким. Сено, только что сметанное, еще не слежавшееся, не выветрившееся, остро колет меня сквозь рубаху. Через окно, а может быть, через все те же щели, мне виден огород внизу, сразу за которым три одиноко стоящие сосны и рядом с ними кузница. А дальше, ниже, река проходит, здесь очень медленная, глубокая. Это от нее сейчас тянет сюда прохладой...

Я еще лежу, стараясь не открывать глаза, я еще не проснулся по-настоящему, а скорее всего дремлю, и сквозь дрему, в забытьи, в полусне этом, слышу, как внизу, во дворе, о чем-то разговаривают начинающие просыпаться куры и утки. Через все то же слуховое окно, снизу до меня доносится их возня и ранняя, утренняя перебранка.

«Проспали, дураки! Проспали, дураки!»