Бог любит смех

Г Л А В А 10. ВЗЛЕТ К СЛАВЕ, ИЛИ БЕСТСЕЛЛЕР В ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ

Вскоре после этих событий мы переехали из Миннесоты в Милуоки, штат Висконсин. Отец получил работу по окраске стали в большой железнодорождной компании. От деда нас отделяло около пятисот миль.Мы были у него с неделю, прежде чем распрощаться. Мы оба притворялись, что никто никуда не уезжает. Дед разрешил мне прибирать в стойлах, чистить лошадей, править коляской и даже кататься без седла на старом толстом Принце. Когда же наступило время отправляться на железнодорожную станцию, дед заявил, что слишком занят, чтобы сопровождать нас, и я отправился в амбар - попрощаться. Мы просто сидели там на ящиках с овсом, не говоря ни слова. Принц ржал и лягал стойло. Я услышал, как, поторапливая меня, отец загудел в клаксон "форда-Т" дяди Уолтера. Вдруг я обнял деда сильно, по-медвежьи, как только мог. Он потерся о мои щеки своими бакенбардами и сказал. "Там, куда ты уезжаешь, сынок, большой город. Следи за собой. Там не так, как в деревне. Не забывай того, что я тебе говорил. Не будь домоседом, когда приедешь туда. Выходи и действуй. Где-нибудь в этом мире есть что-то удивительное, что ждет тебя. Смотри в оба. Не забывай своих молитв и не забывай своего деда". Дед снова сдавил меня в объятиях, а потом он положил что-то в мою ладонь и накрыл это моими пальцами. Я взглянул. Это была медаль за первое место, выигранное в двух заездах окружной ярмарки на Дакаре, великолепном гнедом. "Больше я не могу терять здесь время", - сказал он и, протиснувшись в стойло мимо головы Бьюти, принялся чистить ее скребницей. Я еще раз похлопал лошадей перед уходом, но дед больше ни разу не взглянул в мою сторону. Он разговаривал с Бьюти. "Тпру, девочка, тпру". Я сунул горсть овса в карман и, проходя мимо поилки, пару раз толкнул ручку насоса, добыв немного воды. Я слышал, как дед распевает во всю силу своего голоса:

"Ждет на небе пирог, когда выйдет твой срок.

Когда выйдет твой срок - ждет на небе пирог".

Центр Милуоки был залит огнями, и он все тянулся и тянулся, - казалось, без конца. В школьных классах дети носили форму одинакового цвета, а чтобы пройти город из конца в конец, требовался целый день. Дед был прав. В городе все было иначе. Здесь было столько нового и волнующего, что за год я забыл почти все, что он говорил мне. Я очень редко вспоминал о своем видении. Свою писательскую карьеру я начал как-то летом, еще до окончания начальной школы. Произошло это в одно субботнее утро в парикмахерском кресле. Я читал стихотворение в журнале, пока мистер Пинки стриг мне волосы. Мистер Пинки болтал с мужчиной, который брился в соседнем кресле. Они обсуждали "добрые старые времена". Слушаяих разговор, я понял, что могу написать гораздо лучшие стихи, чем те, что я читал. Я сказал себе: Уильям Сирс, записка, которую ты написал мисс Нельсон в июне прошлого года, предлагая сбежать из школы на двойной бейсбольный матч против Сент-Пола, была гораздо прекраснее - правда, из-за нее у тебя были неприятности, но в ней присутствовало чувство. Я начал воображать себя преуспевающим писателем. Возможно, я напишу книгу, которая повлияет на жизнь миллионов. Это даст мне возможность совершить путешествие вокруг света, чтобы рассказать людям о Боге. Бог, вероятно, одобрит это. И у меня будет больше времени, чтобы ходить в кино. Кроме того, если я буду иметь успех и много денег - большее число людей будет слушать меня и верить тому, что я говорю. Это было дело вполне стоящее. Я начал распускать перья в парикмахерском кресле. Я сказал мистеру Пинки с такой же небрежностью в голосе, какая звучала у мужчины по соседству: "Мистер Пинки, мне тоже яичным шампунем". "Для шампуня у тебя ничего не осталось, - сказал мне мистер Пинки, отряхивая мой новехонький "ежик". - А потом, если у тебя завелось больше полудоллара, значит, времена изменились". "Ладно, - огрызнулся я. - Я не спорю. Наведите мне блеск". "На твои босые ноги?" "Забудем это", - сказал я, бросив ему пятьдесят центов, и побрел по Висконсин-Авеню в направлении публичной библиотеки. Мне был виден верх отеля "Шредер". Пожалуй, пентхауз меня бы устроил. В ту ночь я на цыпочках прокрался на кухню, сделал себе шесть бутербродов с арахисовым маслом и вернулся в свою комнату с тремя отточеными карандашами и письменными принадлежностями матери. Было около трех часов, когда я закончил свой шедевр. Я написал его и поставил свое имя - Билли Сирс, но это звучало не слишком благородно. Тогда я подписался - Билл Сирс. Лучше, но не намного. Уильям Сирс. Все еще слабовато. Я выдал полный титул: Уильям Вернард Патрик Майкл Теренс Сирс III. Он получился почти таким же длинным, как само стихотворение. Я назвал стихи "Реминисценции в парикмахерской". Слово пришлось тридцать минут искать в словаре. Потом я выскользнул, чтобы отослать сихзотворение Капитану Билли в его журнал "Снаряд" в Роббинсдейл, штат Миннесота. Я повторял стихотворение про себя, пока ходил до ящика и обратно. "Реминисценции в парикмахерской". Уильям Вернард Патрик Майкл Теренс Сирс III:

Ушли те деньки - все, к чему мы привыкли

И бар, и опилки, и пиво за никель.

Уже вспоминаются очень туманно

При фартуке бармен, бутылки, стаканы.

Вертушек-дверей потихоньку не стало,

Забылось, как завтракали до отвала.

Так выпьем за дни, что забыты уж ныне

За то, что мужчинами были мужчины!

Как здорово быть писателем! Я помню - все раздумывал, похоже ли пиво по вкусу на что-нибудь вроде земляничной воды, но так это или нет, меня, в сущности, не волновало. Я начал караулить почтальона со следующего дня. А через месяц пришел длинный конверт со штемпелем "Снаряда". Там внутри что-то было! Чтобы узнать, что это такое, я потратил много времени. Сначал я потряс его. Потом поднес к оконному стеклу, просветив на солнце. Осторожно оторвал один маленький уголок и попытался заглянуть внутрь. "Может быть, там внутри есть что-нибудь?" - сказал я матери. "Может быть, - терпеливо согласилась она, не прекращая вытирать пыль. - И если мы все проживем достаточно долго, мы даже сможем узнать, что". Элла была реалисткой. "Вскрой его, - посоветовала она, и вытащи свой ответ с отказом". Она послала мне испепеляюще-презрительный взгляд. - "За то, что мужчины были мужчинами!" Ха! Мать посмеивалась, Мэри и Фрэнсис прилипли друг к другу - голова к голове - и спели в парикмахерской гармонии: "Ты цветок моего сердца, Аделина!" Мэри, старшая, театрально показала в мою сторону и заявила: "Конечно, он видел те бодрые старые дни. Это вообще не ребенок. Эта крошках родилась в одно время с Джоном Л.Салливаном". Это было выше моих сил. Я ушел в свою спальню и сунул письмо под подушку. "Я взгляну на него позже, - сказал я. - Ну хорошо, сейчас уже "позже". Пока я вскрывал конверт, я выдохнул короткую молитву. "Не делай так, чтобы это оказался отказ. Я не хочу собрать все деньги в мире, но раз я собираюсь идти вокруг света и проповедовать, мне будут нужны чемоданы и одежда ...а моим сестрам вещи... не говоря уже о том, что надо платить за квартиру". Я замер, потому, что письмо было уже вскрыто, и внутри я увидел чек. Это был самый привлекательный кусок бумаги, на каком приходилось останавливаться моему взору. Я бросил один взгляд на цифры и вылетел в другую комнату, триумфально размахивая плодами своего гения перед глазами сестер. "Как вам нравятся эти яблочки? - вопил я. - Семьсот пятьдесят долларов!" "Что?" - воскликнула матушка. Она схватила чек и посмотрела на него. Потом перевела дух. Терпеливо она объяснила: "Когда ставится точка после семи, это означает семь долларов пятьдесят центов". Это было падение. Но я действительно не моторную лодку хотел. Теперь, когда я был на гребне успеха, мои сестры сделались совершенно невыносимыми. Элла сказала, что чек жидковат, но, как ни странно, его как раз хватит, чтобы купить ей тот симпатичный темно-синий свитерок у Джимбелс - и это прозрачный намек, заявила она. Я сказал: "Лошадиных перьев!" Мать заметила, что я волен делать с деньгами все, что захочу, и не волноваться о квартплате - они как-нибудь наскребут, хотя один Бог знает, где. Я сунул чек в карман. "Никто ничего не получит, - сказал я твердо. - Я использую его для моей дальнейшей карьеры" Я решил бросить школу и писать. А теперь, пожалуйста, немного тишины. Я предчувствую новое стихотворение". "Еще семьсот пятьдесят?" спросила Элла. Прежде чем она еще раз смогла меня оскорбить, зазвонил телефон. Элла ухватилась за него. Это была Лу Мюррей, ее подруга. "Я не могу сейчас разговаривать, Лу, - сказала ей Элла. - Мы обсуждаем будущее моего брата. Это так трудно для семьи - решить, что делать с гением". "Гением", - повторила она. "Конечно, я говорю об Уильяме. Он мой единственный брат. У него большой успех в журнале. Невероятный. Только что по почте ему пришел чек, и, когда он открыл письмо, то громогласно завопил: "Семь сотен и пятьдесят долларов!" Мать неодобрительно покачала в адрес Эллы головой. Элла слушала у телефона, что говорит Лу, высунув язык. "Что, Лу? Одну минутку, я спрошу его". Элла закрыла рукой микрофон. - "Лу хочет знать, не придешь ли ты к ней завтра на вечеринку?" "Меня никто не звал". Матушка сделала свой вывод. "Я думаю, что это приглашают твои семьсот пятьдесят долларов". Элла сказала: "Лу? Он ужасно извиняется, но из-за писательства и всего такого он каждую минуту занят. Телефон звонит, как бешеный, с того момента, как он добился своего успеха". Мать запротестовала: "Элла, прекрати!" Элла набирала высоту. "Да, - говорила она, - за ним ходят по пятам, чтогбы делать кино из его ... его ... вещи, которую он написал. Совершенно точно. Голливуд. Что? Я думаю, он будет заниматься на дому. Мы не позволим школе вмешиваться". Элла добавила значительно: "Кстати, Лу, что поделывает твой брат Уоллес теперь? Все еще торчит у прилавка с газированной водой в аптеке Грина? Гм? В каком журнале прославился Уильям? Ну ... мы вышлем вам экземпляр с автографом. Я должна бежать, Лу. Кажется сюда идут фотографы. Пока". Элла повесила трубку. "Тебе должно быть стыдно", - сказала мать. "Нет, ничего, - усмехнулась Элла. - Меня от нее тошнит. Я только и слышу: мой брат Уоллес то, мой брат Уоллес се. Если она думает, что я собираюсь ждать до последней минуты, не позовет ли она меня на завтрашнюю вечернику - она ошибается. Поделом ей". Потом Элла повернулась ко мне, вся взвинченная. "Уильяму, вот кому должно быть стыдно, а не мне. Я не понимаю, почему он не мог послать свое стихотворение в "Сатурдей Ивнинг Пост" и получить семьсот пятьдесят доларов. "Снаряд" Капитана Билли! Меня за всю мою жизнь так не унижали!" Она выскочила из комнаты. Я крикнул ей вслед: "Ну, прости за то, что я живу!" Мать меня успокоила. Она сказала, что очень гордится мной. "Пусть это всего лишь "Наряд" Капитана Билли". "Снаряд!" Я спросил, не хочет ли она, чтобы я надписал несколько экземпляров для нее, чтобы она могла послать своим подругам. Она сказала, что, пожалуй, нет. Она подождет до следующего раза.