Последняя глава (Книга 2)

"Теперь я поняла, - подумала Динни, - почему влюбленных зовут безумцами. Мне ведь надо только одно: чтобы он чувствовал то же, что чувствую я. Но, конечно, этого не будет, - с чего бы ему вдруг обезуметь?"

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поездка в Ричмонд-парк через Хем-коммон и Кингстон-бридж до Хемптон-корта и назад через Туикенхем и Кью отличалась тем, что приступы разговорчивости перемежались долгими паузами. Динни взяла на себя роль наблюдателя, предоставив Уилфриду вести беседу. Проснувшееся чувство сковывало ее, он же мог раскрыться только если дать ему полную свободу, иначе из него ничего не вытянешь. Они, как водится, заблудились в лабиринте Хемптон-корта, откуда, как сказала Динни, "могут выбраться только пауки, разматывая свою паутину, или хвостатые призраки, оставляя за собой след в пыли".

На обратном пути они остановились возле Кенсингтонского парка, отпустили такси и зашли в кафе. Глотая золотистый напиток, он вдруг спросил, не хочет ли она прочесть его новые стихи в рукописи.

- Конечно, хочу. С радостью.

- Но мне нужно откровенное мнение.

- Хорошо. А когда вы мне их дадите?

- Я занесу их на Маунт-стрит после ужина и опущу в почтовый ящик.

- Может, на этот раз вы к нам зайдете? Он покачал головой.

Прощаясь возле Стенхоп-гейт, он вдруг сказал: Я чудесно провел день. Спасибо! Это я должна вас благодарить.

- Вы? У вас, верно, друзей не меньше, чем иголок у дикобраза. А я одинокий пеликан.

- Прощайте, пеликан!

- Прощайте, моя пустыня в цвету!

И слова эти, как музыка, звучали в ее ушах всю дорогу до Маунт-стрит.

Около половины десятого с вечерней почтой подали пухлый конверт без марки. Динни взяла его у Блора и, сунув под "Мост короля Людовика Святого" {Роман американского писателя Торнтона Уайлдера (род. в 1897 г.).}, продолжала слушать тетю Эм.

- Когда я была девушкой, я затягивала талию так, что и дышать не могла. Мы страдали за идею. Говорят, будто скоро эта мода вернется. Я-то уж не стану - жарко и стесняет, а тебе, видно, придется.

- Ни за что.

- Когда талия встанет на место, еще как будут затягиваться.

- Нет, тетя, по-настоящему тонкая талия уже не вернется.

- А шляпы? В тысяча девятисотом мы были похожи на рюмки для яиц с лопнувшим яйцом. Огромные кочаны цветной капусты, гортензии, хищные птицы... Так и торчали. Рядом с нами сады казались совсем голыми. Тебе идет цвет морской волны, непременно сшей себе такое подвенечное платье.

- Я, пожалуй, лягу, тетя. Что-то я сегодня устала.

- Оттого что мало ешь.

- Я ужасно много ем. Спокойной ночи.

У себя в комнате Динни поспешно разорвала конверт, волнуясь, что стихи ей не понравятся, и зная, что он сразу же заметит малейшую неискренность. К счастью, интонация была та же, что и в стихах, которые она читала прежде, но тут было меньше горечи и больше красоты. Когда Динни прочла всю пачку листков, она увидела, что к ним подложена обернутая в чистую бумагу большая поэма под названием "Леопард". Почему она была завернута отдельно - для того, чтобы Динни ее не читала? Но тогда зачем он положил ее в конверт? Динни решила, что Уилфрид сомневался, дать ли ей поэму, но все же хотел услышать ее приговор. Под заголовком было написано:

"МОЖЕТ ЛЕОПАРД СМЫТЬ СВОИ ПЯТНА?"

В стихах говорилось о молодом монахе, втайне потерявшем веру, которого посылают проповедовать слово божье. Попав в плен к неверным, он должен выбрать между смертью и отречением. Монах отрекается и переходит в чужую веру. В поэме были строфы, исполненные такой страсти и глубины, что у Динни защемило сердце. Стихи покорили ее силой и вдохновением: это был гимн, воспевающий презрение к условностям и первозданную радость жизни, сквозь которую слышится стон человека, сознающего, что он предатель. Динни была захвачена этой борьбой противоречивых чувств и дочитала поэму чуть ли не с благоговением перед тем, кто сумел выразить такой глубочайший душевный разлад. К этому примешивалась и жалость: что он должен был испытать, прежде чем написать эти стихи? В ней проснулось материнское желание уберечь его от душевных мук и злых страстей.

Они условились встретиться назавтра в Национальной галерее, и Динни пошла туда пораньше, взяв с собой рукопись. Дезерт нашел ее возле "Математика" Беллини. Они молча постояли у картины.

- Тут есть все: правда жизни, мастерство и живописность. Вы прочли мои стихи?

- Да. Посидим, они у меня с собой. Они сели, и Динни отдала ему конверт.

- Ну как? - спросил Дезерт, и она заметила, что губы у него подергиваются.

- По-моему, очень хорошо.

- Правда?

- Правда истинная. Одно, конечно, самое лучшее.

- Какое?

Динни улыбнулась, словно говоря: "Вы сами знаете".

- "Леопард"?

- Да. Мне даже больно было читать.

- Тогда, может, лучше его сжечь?

Она чутьем поняла, что он сделает так, как она скажет, и беспомощно спросила:

Вы ведь все равно меня не послушаетесь?

- Как вы скажете, так и будет.

- Вы не можете его сжечь. Это лучшее, что вы написали.

- Слава аллаху!

- Неужели вы сами этого не понимаете?

- Уж очень все обнажено.

- Да, - сказала Динни. - Но прекрасно. А если что-нибудь обнажено, оно обязано быть прекрасным.

- Ну, сейчас так думать не принято.

- Почему? Цивилизованный человек прав, когда старается прикрыть свои уродства и язвы. На мой взгляд, в дикарстве нет ничего хорошего, даже когда речь идет об искусстве.

- Вам грозит отлучение от церкви. Уродству сейчас поют осанну.

- Реакция на приторную красивость, - тихонько сказала Динни.

- Вот-вот! Те, кто стал ее насаждать, согрешили против духа святого w оскорбили малых сих.

- По-вашему, художники - это дети?

- А разве нет? Не то почему бы они себя так вели?

- Ну да, они любят игрушки. А как родился замысел этой поэмы?

Лицо его сразу стало похоже на взбаламученный темный омут, как тогда, когда Маскем заговорил с ними возле памятника Фошу.

- Может... когда-нибудь расскажу. Давайте пройдемся по залам?

Когда они расставались, Дезерт сказал:

- Завтра воскресенье. Я вас увижу?

- Если хотите.

- Пойдем в зоопарк?

- Нет, только не в зоопарк. Я ненавижу клетки.