Петушиное пение

- Да, - ответил я, - должен.

- Когда снова придешь? - спросила она после небольшой паузы.

- Не знаю, - прямого ответа я избежал.

- Но придешь? Скажи, что придешь, - настаивала она.

- Пpидy. Разумеется, приду, - солгал я, только бы поскорей переступить порог, и быстро завершил процесс одевания.

Хотел поспешно поцеловать ее и убежать, но она прильнула к моим губам, притянула меня к себе, крепко прижала, и я почувствовал, как в ее объятиях улетучивается вся моя воля. Мои руки притронулись к ее груди. Я оторвался от ее жгучего тела, точно спасаясь от пожара.

Как ветер, я летел по все еще темному городу, плохо разбираясь в сплетении его улочек, блуждал и кругами возвращался туда, откуда вышел. Не у кого было спросить дорогу, пока, не знаю, каким образом, уже на пороге безнадежности не оказался перед гостиницей, где оставил коня.

И только усевшись в седло, точно камень на плечах, ощутил тяжесть стыда: голова горела, в висках тяжелые молоты дробили щебенку моей тупости. Поводья висели в руках, как черные ленты на траурном венке, а конь нес всего лишь груз, а не наездника и хозяина. Медленно, шаг за шагом, точно понимая, что сегодня не почувствует острых шпор, вез он меня домой.

Солнце уже всходило, когда мы приблизились к деревне.

Педро стоял на своем месте, на заборе перед моим домом, и издалека приветствовал меня:

- Победа! Победа!

"Поражение, Педро, поражение!" - хотел я ему сказать, но даже этого не процедили мои запекшиеся губы.

- Прекрасное утро, прекрасный день, - снова пытался разговорить меня Педро. А когда я и на это не ответил, попробовал взбодрить меня уже не так уверенно: - Разве сегодня не прекрасней, чем вчера?

Без единого слова я отвел коня на конюшню. Потом кое-как добрался до горницы и в чем был свалился на постель. Только ботинки разул, стопудовые, точно из свинца.

- Анна, - шептал я без конца. - Анна, моя Анна.

Я слышал, как Педро, словно стараясь доказать, что мое молчание не выведет его из равновесия, продолжал петь:

- Прекрасный день. Прекрасный день. А завтра будет еще лучше.

Потом я уснул. Проспал два дня и две ночи. Даже Педрова боевая труба, которую я слышал словно откуда-то издалека, на сей раз не могла призвать меня на поле брани.

ХVI

Я был похож на остановившиеся старые чacы, требующие завода. Голод выгнал меня из постели, Педро выманил на летнюю прогулку, но когда мы вышли - я с торбой лекарств через плечо, с палкой в руке, Педро, притихший, - на моем предплечье, - я почувствовал, что вернулся туда, где мне надлежало быть. Собственно, и тогда еще я не совсем пришел в себя. Первые шаги были неуверенными, им не хватало твердости, я двигался вперед скорее как машина, как маховик, а не человек, идущий к своей цели. Только когда по пути мы повстречали мужчин с косами через плечо, когда крестьянки у колодца начали меня окликать, расспрашивая, где я так долго пропадал, начали говорить, здороваясь, что уже беспокоились, все ли со мной в порядке, стали при встрече уверять, что им меня не хватало, только тогда появиласъ в моей походке прежняя твердость. А когда к забору перед школой подбежали дети, издалека восторженно пpивeтствуя нас, оба мы, Педро и я, выпятив грудь, запели. Педро ликующе закукарекал, я присоединился к нему тихой песней без слов, и слышал ее лишь я один.

Я вернулся. В деревню, где меня не хватало, к каждодневной борьбе со смертью, к жизни, которую избрал, туда, где я был дома.

В тот же день, обойдя больных, я направился к пруду за деревней, разделся в тростнике и погрузился в очистительную купель прогретой солнцем воды. Точно карая себя, я бил глянцевую поверхность энергичными ударами рук и ног, пока усталость не выгнала меня на берег, где я был встречен моим Педро как победитель после нелегкого боя.

Кое-что от этого все же осталось и на будущее. Шрам. Невидимая рана, не перестававшая кровоточить. Поздним вечером я вышел на свое место перед домом. Педро уже ждал: меня, стоя на спинке скамьи и как бы предлагая мне присесть. Я не хотел вступать с ним в разговор, не был настроен выслушивать его назидания, минута молчания под высоким небом теплой ночи была тем, что я как медик прописывал себе перед сном. Итак, я сел на скамью и загляделся на звездный купол.

Когдя я смотрю на усеянное звездами небо, в голову приходят тысячи разных вещей. Кто-то жнет серпом месяца поросший калужницами луг. Госпожа ночь глядится в кобальтовое зеркало простора, примеряет шляпы-облака, одну за другой, остановив свой выбор на той, что с лентой Млечного Пути, и потом шпильками созвездий прикалывает ее к черным волосам.

Такие и подобные вещи приходят мне в голову. В тот раз я придумал, что звезды - кровинки ночи. Это было не впервые. Я ношу этот образ в себе множество лет, по временам он возвращается. И вот я начал вспоминать, когда он пришел мне в голову впервые. До сих пор не знаю. Но, должно быть, когда-то давно, в юности, ибо я вспомнил, что в свое время толковал об этом Варде, когда мы еще студентами жили у пани Салаквардовой.

Теперь вспомнилось и множество других вещей, о которых я ему в ту пору рассказывал. Oн всегда поощрял меня: "Напиши об этом, дружище, напиши". А я отнекивался. Правда, порой в моей голове начинали звучать стихотворные строки, порой приходило нечто, чего: я не вычитал из книг и не слышал от других, но это были всего лишь мазки, не складывающиеся в общую картину, лишь восторженные аккорды, красивая бахрома, и я не знал, что с ней делать, и никогда не пытался соткать из нее пестрый большой ковер.

Тогда мы с Вардой изо дня в день сидели за одним и тем же мраморным столиком под зеркалом в кафе: "У черной poзы". Не успевали мы повесить свои пальто на вешалку, как официант Земан шел к нам из кухни шаркающей походкой с двумя чашками кофе и двумя стаканами содовой. Часок, а перед экзаменами и дольше, мы проводили в молчании, пробегая глазами страницы раскрытых книг. Варда был погружен в свои параграфы, а я - в анатомию, потом мы захлопывали книги, а официант Земан опять же шаркал к нашему столу с шахматной доской и коробкой фигур. Мы играли, а между ходами я рассказывал обо всем, что приходило в голову.