Дрессированные сучки

Гийом скорчил изумленно-огорченную гримасу.

— Как это случилось?

— Да ничего я толком не знаю! Поняла по снимкам, что это очень серьезно…

— Королева-Мать знает, кто это сделал?

— Не имеет ни малейшего понятия… Но ей придется вылезти из шкурки в поисках виновного — легавые ждать не станут. Я не призналась, что видела их в Париже, — ты ведь знаешь, не люблю лишних неприятностей… Так что, если что — молчи. Вообще обо всей этой истории молчи!

— Да за кого ты меня принимаешь? Ничего не видел, ничего не слышал… Все и без меня скоро выплывет наружу…

— Вот именно…

— Забавно… Помнишь ту девушку, которую мы встретили, Мирей? Ты еще сказала тогда, что она работала в кафешке рядом с их заведением на улице Сен-Дени?

— Мирей… Не помню фамилию, надо позвонить Королеве-Матери, сказать ей…

Сказала — и осталась сидеть, пообещав себе позвонить после обеда. Делать это мне не хотелось. Безо всякой на то причины. Просто не хотела. Мысленно пнула себя каблуком, гоня прочь дурное предчувствие.

— Знаешь, а я ее потом снова видел — забыл тебе сказать, она работает в баре на площади Белькур. Недели две назад мы ходили туда с Тьерри, и она нас обслуживала. Все время смотрела на меня, как будто хотела познакомиться. У меня времени не было, и потом, я тогда встречался с добрейшей немочкой Петрой и не замечал других баб… Теперь, может, и схожу туда…

— Ты ей не сказал обо мне, о нашем разговоре?

— Да ты что! Я вообще молчал — это ее распирало поговорить! Знаешь ведь — я тоже ненавижу заморочки. Паршиво выглядишь… Что, плохо спала?

— Ни о чем другом не могу думать.

— Ты-то здесь при чем?

— Надеюсь, что ни при чем, сильно надеюсь… Но Стеф и Лола были хорошие девки, странно видеть их в таком… таком состоянии… Видел бы ты!..

— Спасибочки, лучше даже не представлять себе, а то…

— Ладно, смотри: меня это, будем надеяться, и правда не касается, но что, если удар направлен против Организации? Какой-нибудь сбрендивший ублюдок, который ненавидит всех баб, или имеет зуб на Королеву-Мать, или еще что… Да есть чертова прорва причин затаить злобу на девиц из "Mothership". А значит, и на меня…

— Ни о чем не волнуйся, я буду поглядывать, ничего не случится. Давай, кофе готов, выпей, и все забудется.

Гийому всегда удавалось меня рассмешить. Я перестала хмуриться, расслабилась, мне стало хорошо. Что толку грызть себя, мучить вопросами? Гийом защитит меня от худшего.

Держа в обеих руках по полной до краев чашке дымящегося кофе, он шел мелкими шажками, стараясь не расплескать, поставил на низкий столик, сел в гостиной, а я пошла на кухню за сахаром.

Братец оставил дверь в свою комнату распахнутой, я услышала, что соседи снова собачатся, и отправилась послушать. По привычке.

Девушка говорила — нежно, успокаивающе:

— Ну почему ты придумываешь всякие ужасы? С чего бы мне с ним кадриться, думаешь, мне тебя не хватает?

Он отвечал холодным раздраженным тоном:

— Ты ему нравишься, еще как, он даже не считает нужным скрывать это, а ты его поощряешь!

Она тоже начала заводиться, ласковая кошечка исчезла, в голосе появились презрительно-ядовитые нотки.

— Какого хрена ты добиваешься, в конце-то концов? Напридумывал себе черт знает чего, а он ведет себя со мной как с остальными. У тебя просто глюки…

— Это ты не воображай, что будешь с ним трахаться и тебе это так сойдет, сговорчивым рогоносцем я не буду…

Я вернулась в гостиную. Гийом взял свою гитару и наигрывал какую-то раздерганную и ужасно грустную блюзовую тему.

Я села рядом, на диванчик перед окном, через которое ничего не было видно, потому что мы никогда не открывали ставен. Страх, сидевший внутри, потихоньку разжимал свои паучьи объятия, веселость возвращалась — Гийому снова удалось утешить меня. Я угнездилась на диване, забыла про остывающий кофе и позволила времени тихонько утекать сквозь пальцы.

Я прижималась к Гийому очень тесно и чувствовала жар его тела — другого мужского тепла я никогда не знала, — как же сильно я его ощущала! Он отбивал ритм ногой, четко, профессионально.

Порядок на борту, экипаж в боевой готовности.

14.30

Это был бар завсегдатаев, куда днем заходили поесть люди, работающие по соседству.

Когда я пришла, занято было всего два стола, другие еще не убрали. Раскрошенный хлеб, грязные тарелки, недопитые стаканы, переполненные вонючие пепельницы, заляпанные жиром скатерти, исписанные всякими глупостями.

У меня оставалось два часа до работы. Я села у окна.

Мирей ходила между столиками, убирая посуду привычными, сотни раз повторенными движениями. Лоб вспотел от усталости, вид напряженный и озабоченный, кожа на руках красная, как у вареного рака, от постоянного контакта с горячей водой. Волосы у нее были сколоты в пучок, несколько прядей на висках выбились и повисли. Ворот черного платья, расстегнутый до самого верха груди, открывал татуировку на ключице — розы, как на этикетке виски. Миленькая колдунья-пролетарка из коммунистической пропаганды: замечательный, надежный товарищ.

Я таки решила сходить к ней перед работой. Крюк был небольшой.

Кофе она мне принесла не сразу — доделывала что-то за стойкой, а подойдя, взглянула исподлобья и спросила, без намека на дружелюбие:

— Я заканчиваю через десять минут, подождешь?

И тут же, не дав мне времени ответить, поинтересовалась:

— К кофе что-нибудь подать?

— Коньяк.

Милая улыбка — зуб она так и не вставила, и это ей шло. Ямочки на щеках, первые морщинки в углах глаз. Не знаю, насколько сильно била ее жизнь, но она справлялась.

Мирей принесла коньяк, и я медленно потягивала его, терпеливо дожидаясь, пока она освободится, и наблюдая за ней. Мы ни разу не встретились взглядами, но она сновала по залу как ни в чем не бывало, как будто ей все по фигу.

Покончив с делами за стойкой, она подошла к хозяину — он в одиночестве читал за столиком газету, — что-то промяукала-проворковала (у нее это здорово выходило), попросила отпустить ее пораньше. Получив вольную, подошла ко мне, подмигнула. Только потом я узнала, что это просто нервный тик.

Мы вышли, и она предложила:

— Там, дальше, есть двор, тихий уголок… Пошли? Поговорим спокойно.

Я молча последовала за ней, поглядывая искоса на огромную сумку на ремне, набитую до отказа. Она пошарила внутри, достала пачку легких "Лаки страйк", предложила мне. Шла очень быстро, не глядя на меня, опустив голову, как будто кто-то где-то нас ждал.

Мы вошли в ворота какой-то клиники. Я подумала: "Холодновато, чтобы сидеть во дворе!" — но промолчала. Тут было полно чахлых деревьев и низких каменных скамеек. Мирей, судя по всему, была здешним завсегдатаем — тащила меня вперед по аллее в самую глубину, объясняя:

— Там никогда никого не бывает.

Мы сели, и я прикинулась, будто задумалась о чем-то жизненно важном и вообще забыла о ее присутствии.

Она взобралась на скамейку, села на спинку, обнажив тощенькие, покрасневшие от холода ляжки. Зимой, без колготок… В ней было что-то очень простецкое, крестьянское, обветренное, воспитанное на сеновале. Она заметила мой взгляд, улыбнулась:

— Повышает тонус, я всю зиму так хожу. А здесь вообще теплее, чем в Париже.

— Так ты приехала из Парижа?

— Издеваешься?

Она вытащила коричневый конверт с травкой, достала щедрую порцию и начала перетирать в горсти.

Мирей ловко и быстро, за минуту, скрутила косячок идеальной формы. Улыбнулась мне, глядя снизу вверх. Что ж, пусть охмуряет — у нее здорово получается, мягко, нежно и одновременно весело.

Она протянула мне косяк, щелкнула зажигалкой, давая прикурить, и наши пальцы на мгновение встретились. Мирей уселась поудобнее, поставила локти на колени, подперла кулачками подбородок и напомнила:

— Мы не в Лионе познакомились, а в Париже, ты приезжала за травкой. Хотела увидеться с Виктором в пип-шоу, но он в тот день не работал.