Последнее приключение

- А какие же? - спросил Говен простодушно, тихим голосом.

- Поверьте мне, юноша, часто человек в сердечной тоске своей намеренно не желает выглянуть в широкий мир, хотя именно там один-единственный взгляд мог бы обнаружить выход. Но тоска эта слишком любит и лелеет собственную слепоту.

- Но я-то свое несчастье ясно вижу!

- Да вот только его и видите. И заплутались в нем, как в дремучем лесу. Не страшитесь топора, именуемого рассудком, - он способен прорубить вам путь. И тогда, может быть, вы увидите перед собой просторы, увидите солнце, о котором не отваживались мечтать.

- Я не отваживался питать надежду, а если и отваживался, то сразу же ее подавлял.

- Не о надежде или страхе я веду речь, мой друг. Стать выше и того и другого я вам, конечно, настоятельно советую. Но в какое бы положение ни поставила нас судьба, надо уметь обращать его себе на пользу. Уметь видеть, что в этом положении можно сделать. Вот и выходит, что лишь от нас самих получает свое острие стрела, даже когда она уже летит по воле господа, и в этом-то непостижимом чуде, думается мне, проявляются истинное достоинство и ценность человека. Тут немногое нужно - только ясный взгляд и послушная, твердая рука. Если на эти добродетели уповают государственный муж, полководец, художник, которым их великие дела, однажды провиденные и осознанные, придают силу и смирение также и для свершения всех малых дел, постоянно сопутствующих великим, то я не вижу причин, почему бы влюбленному юноше не руководствоваться тем же правилом в его деле - отнюдь не малом, это я прекрасно понимаю еще и сейчас, хотя уже стар.

Он смолк, остановился на дорожке, вглядываясь в мерцающую сетку солнечных бликов на древесных листах, и лицо его время от времени вспыхивало, будто на короткий миг в этой груди снова поднимались бури давно прошедших лет.

При слове "влюбленный" Говен уставился неподвижным взглядом на дорожку, усыпанную галькой, и галька эта вдруг разрослась в его глазах до огромных размеров, а шею залила горячая багровая волна, так что шелк колета показался ему прохладным.

- И все-таки я не знаю, что тут можно сделать, - сказал он наконец, не поднимая глаз от земли.

- Внимательно слушать, мой юный сеньор, и трезво смотреть на вещи. Остальное приложится.

Последние фразы марешаль произнес особенно четко и даже с некоторой резкостью. Он, похоже было, лишь сейчас подошел к тому, к чему, видимо, стремился с самого начала беседы; и из поднесенной со всей благожелательностью чаши чисто сострадательного участия вдруг сверкнул ясный луч твердо преследуемой цели.

Говен это почувствовал. Он почувствовал также, что сейчас нечто новое вступило в игру, что-то чуждое коснулось его, и уже готов был отпрянуть назад, в глухую, непроходимую чащу своей тоски, муки, надежды и отчаяния, ибо плутать в ней, подумалось ему, все-таки лучше, чем трезво и холодно глядеть на нее со стороны; но теперь уже внезапно вспыхнувшая надежда не позволяла ему замкнуть слух.

- Я с радостью готов слушать вас, достопочтенный сеньор! Я постараюсь запомнить каждое ваше слово и последую вашему совету, если только смогу! с горячностью воскликнул он.

- Вот и хорошо, - сказал марешаль, и по его тонкому лицу промелькнуло подобие улыбки. - Прежде всего: полагаете ли вы, что ваш бывший сеньор по-прежнему намерен жениться на герцогине? Ведь, строго говоря, время для этого еще не истекло. Может быть, кое-кто при дворе - я бы сказал, в противоположность мнению большинства, - склонен видеть в этом промедлении даже некоторую подчеркнутую дань приличиям. Не заговаривал ли с вами об этом вольный рыцарь де Фаньес?

Говен прекрасно понимал, что марешалю важно было кое-что разузнать; и на мгновение ему подумалось, что было бы лучше всего - не только в интересах марешаля, но и в его собственных интересах - изложить то определенное, что он знал от сеньора де Фаньеса, в столь же определенных словах. Но он был не в состоянии выделить из того незабываемого разговора со своим бывшим сеньором точные слова, которые, собственно, и не были произнесены. Напротив, сеньор Рун, как ему казалось теперь, говорил тогда о вещах, для него неизмеримо более значительных, чем, скажем, намерение просить или не просить руки герцогини; потому он и о своем отказе от этого намерения лишь мельком упомянул в разговоре, так неизгладимо врезавшемся в память Говену. Не то чтобы юноша считал сейчас своим долгом умолчать о каких-либо определенных словах, сказанных тогда; нет, он вдруг почувствовал, что его долг - не допустить, чтобы тот странно доверительный час, когда уже заходило солнце за зубцы стен и иглы церковных колоколен города на горизонте, был использован как средство для достижения цели, какова бы ни была эта цель. Даже от одной мысли об этом в лицо ему ударила краска стыда.

И он сказал:

- Такого он мне ничего не говорил.

- Тем огорчительней для вас, - ответил марешаль. - Ведь надо еще учесть, что с прибытием вольного рыцаря Фронауэра сеньор Родриго уже лишился возможности быстро действовать, ибо теперь ему едва ли к лицу проявлять внезапную поспешность. Что же до сеньора Гамурета, то он-то, по-моему, как раз склонен к быстрым действиям и едва ли остановится перед нарушением придворного этикета, если увидит, что настал его час. Тут он, однако, ошибается, и я бы не прочь был каким-либо приличествующим образом дать ему это понять.

- А как вы это сделаете? И в чем, по-вашему, ошибается сеньор Гамурет?

- В герцогине. Я с ней беседовал, и мне удалось доказать ей, что сеньор Гамурет отнюдь не самый подходящий человек для того, чтобы удостоиться чести стать герцогом Монтефальским, при всех его возможных рыцарских достоинствах, каковые оспаривать или хоть в малейшей мере подвергать сомнению я отнюдь не намерен.

- Стало быть, это удалось... - только и смог выговорить Говен, сам с удивлением прислушиваясь к звуку собственного голоса. Его сердце вдруг как бы повисло в гулкой пустоте, тоскуя по теплу и уюту оставленного тела.

- Да, удалось. Следует принять во внимание еще вот что: сколь единодушно государственный совет приветствовал бы брачный союз с сеньором де Фаньесом, столь решительно расходится он во мнении касательно этого немецкого сеньора. Если одни склонны видеть в нем желанного сильного властителя, то другим внушает опасения то обстоятельство, что он слишком чужд нам по крови, по своему характеру, и некоторые предупреждают даже, что он может ввергнуть страну в бессмысленные военные авантюры или, скажем, выказать внутри страны слишком своенравную и жесткую руку. Помимо того, будет весьма нелегко давать ему советы, ибо при его, бесспорно, несколько грубоватой и упрямой натуре государственный совет может утратить то безраздельное влияние, каковым он, ко благу страны, ныне обладает. К тем, кто так думает, принадлежу и я.