Под сенью молочного леса (сборник рассказов)

- Сначала была одна деревня - Вифлеем, - шептал он на ухо ребенку перед тем, как из сгущавшейся тьмы раздавался звонок, приглашавший к чаю.

- Где Вифлеем?

- Далеко, - говорил садовник, - на востоке.

На востоке поднимались холмы Джарвиса, укрывавшие солнце, с деревьями, вытягивавшими из трав луну.

* * *

Ребенок лежал в постели. Он глядел на лошадку-качалку - ему хотелось, чтобы у нее выросли крылья, чтобы, сев верхом, он мог помчать в арабское небо. Но шторы колыхали ветры Уэльса, и на неприбранной площадке под окном трещали сверчки. Игрушки были мертвы. Он заплакал, потом перестал, не ведая причин для слез. Ночь была ветреная и холодная, ему под одеялом было тепло; ночь была огромная, с гору, а он - мальчик в своей постельке.

Закрыв глаза, он пристально вглядывался в крутящуюся тьму, более глубокую, чем тьма в саду, где в одиночестве стояло первое дерево, на котором прилепились воображаемые птицы, и горело огнем. Он подумал о первом дереве, посаженном так близко от него, словно это его друг в саду, и под веками слезы вновь набежали ему на глаза. Он осторожно выбрался из постели и на цыпочках подошел к двери. Лошадь-качалка прянула вперед на своих полозьях, напугав ребенка, так что он бесшумно побежал назад к своей постели. Ребенок посмотрел на лошадь - лошадь стояла спокойно; ступая опять на цыпочках по ковру, он пробрался к двери, повернул ручку и выбежал в коридор. Двигаясь вслепую, на ощупь, он добрался до лестницы и посмотрел сверху вниз - он увидел, как сонм теней заколыхался по углам, услышал их гулкие, колеблющиеся голоса, нарисовал в воображении их глазницы и тощие руки. Но они были маленькие, загадочные и бескровные, не закованные в невидимую броню, а окутанные тканями, тонкими, как паутина; пока он будет спускаться, они станут перешептываться между собой, трогать его за плечи и свистеть ему в ухо - тс-с-с. Он спустился вниз, вытянул перед собой руку, похлопывая пустоту, полагая, что ощутит, как у него под пальцами, крадучись, проскользнет сухая, бархатистая голова и, словно туман, застрянет у него под ногтями. Но там ничего не было. Он открыл дверь, и тени выскользнули в сад.

Когда он очутился на тропинке, страхи покинули его. Луна уже лежала на неполотых грядках, и иней покрыл траву. Наконец он подошел к освещенному дереву на дальнем конце гравиевой дорожки, еще более древнему даже, чем такое чудо, как свет; под его корой спят мокрицы, а его ветви торчат в стороны от ствола, словно застывшие руки женщины. Ребенок прикоснулся к дереву; оно склонилось, словно от его прикосновения. Он увидел, что самая яркая на небе звезда льет ровный свет над первой башней для птиц, сверкая лишь на безлистых ветвях, стволе и расползающихся корнях дерева.

Ребенок не усомнился в дереве. Он прочел ему молитвы, стоя коленями на почерневших сучьях, которые ночной ветер бросил на землю. Потом, содрогаясь от любви и холода, он побежал через лужайки назад, к дому.

* * *

В восточной части графства жил идиот, который бродил по округе, прося подаяние. Он просил хлеба то на ферме, то в доме вдовы. Приходской священник отдал ему костюм, и тот болтался на его голодных ребрах и плечах, развеваясь на ветру, когда он тащился по полям. Но глаза у него были раскрыты так широко, а шея - так не тронута деревенской грязью, что никто не отказывал ему в его просьбах. И когда он просил воды, ему давали молока.

- Ты откуда?

- С востока, - говорил он.

Так что они понимали, что это идиот, и давали ему поесть за то, что он вычистит двор.

Когда он с граблями склонялся над кучей навоза и потоптанного зерна, он слышал, как в его сердце раздается голос. Запустив руку в сено, предназначенное для скота, он ловил мышь и, погладив ее по мордочке рукой, отпускал.

* * *

Весь день мысль о дереве не покидала ребенка; всю ночь оно стояло в его снах, как стояла звезда над своей поляной. Как-то утром, примерно в середине декабря, когда вокруг дома проносился ветер с самых дальних холмов и снег темных часов не сходил с лужаек и крыш, он побежал к хижине садовника. Садовник занимался починкой найденных им грабель. Не говоря ни слова, ребенок сел у его ног на ящик с семенами и стал смотреть, как он связывает зубья проволокой, понимая, что так их не удержишь. Он посмотрел на башмаки садовника, мокрые от снега, на заплаты на коленях его штанов, на незастегнутые пуговицы его куртки, на складки живота под его фланелевой рубашкой в заплатах. Он посмотрел на его руки, трудившиеся над золотыми узлами проволоки; это были твердые, загорелые руки, с пятнами грязи под поломанными ногтями и пятнами от табака на кончиках пальцев. Пока он снова и снова связывал железные зубья, понимая, что они сидят непрочно, трясутся и соскакивают, линии лица садовника принимали решительное выражение. Ребенок испугался силы старика, испугался грязи, но, глядя на его длинную, густую бороду, без всяких пятен, белую, как руно, он вскоре успокоился. Это была борода апостола.

- Я помолился дереву, - сказал ребенок.

- Всегда молись дереву, - откликнулся садовник, подумав о Голгофе и рае.

- Я молюсь дереву каждую ночь.

- Молись дереву.

Проволока лопнула.

Поверх оранжерейных цветов, ребенок показывал на древо, единственное из деревьев в саду, на котором не были ни одной снежинки.

- Бузина, - сказал садовник, но ребенок, поднявшись с ящика, закричал так громко, что сломанные грабли с грохотом полетели на пол.

- Я молился первому древу. Первому дереву, о котором ты мне рассказывал. Вначале было дерево, сказал ты. Я слышал, - кричал ребенок.

- Бузина, она не хуже других, - сказал садовник, понижая голос, чтобы успокоить ребенка.

- Самое первое из всех, - сказал ребенок шепотом.

Умиротворенный голосом садовника, он улыбнулся через окно дереву, и вновь проволока обвилась вокруг поломанных грабель.

- Бог растет в странных деревьях, - сказал старик. - Его деревья находят отдохновение в странных местах.

Пока он вел рассказ о двенадцати остановках на крестном пути, дерево ветками махало ребенку. Голос апостола поднимался из глубин просмоленных легких.

И они вознесли его на дерево и пронзили ему гвоздями живот и ноги.