Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

После выхода "Песен сумерек" она постепенно отстранила Сент-Бева от своей жизни. Она ставила ему в вину не только неприличную статью, но и то, что он повсюду говорил о безнравственности "Песен сумерек". Гюго хотел было вызвать на дуэль своего прежнего друга. Но тут вмешался книгоиздатель Рандюэль. "Да разве возможна дуэль между вами, двумя поэтами?" возмутился он. Сент-Бев писал Виктору Пави: "Мы, к сожалению, поссорились - серьезно и уже надолго; по крайней мере я не вижу возможности примирения. Нас разделяют теперь статьи, - статьи, которые нельзя ни уничтожить, ни исправить..."

Поразительная вещь, Жюльетта, так великолепно прославленная поэтом, проявила больше ревности, чем Адель, видя, что критики приписывают последнему в сборнике стихотворению - "Date Lilia" - смысл "возвращения к семье".

Жюльетта - Виктору Гюго, 2 декабря 1835 года:

"Не одна я замечаю, что за последний год ты очень переменился и в привычках и в чувствах. Вероятно, я единственная, для кого это смертельное горе, но что за важность, раз тебе у домашнего очага весело, а семья твоя счастлива..."

Особенно же она сетовала на то, что стала менее желанна для него:

"Уверяю вас, шутки в сторону, мой дорогой, мой миленький Тото, мы с вами ведем себя самым нелепым образом. Пора покончить скандальную историю, когда двое влюбленных живут в строжайшем целомудрии..."

Ей нужен был Виктор любящий, а не Виктор преданный.

"Никогда я не намеревалась жить с тобою иначе, чем любимая тобою любовница, и не хочу быть женщиной, зависящей от былой любви. Я не прошу и не хочу отставки с пенсией..."

Она угадывала с прозорливостью любящей женщины, что, достигнув высочайшего мастерства в искусстве, он уже мечтает о триумфах на другом поприще, хочет быть государственным деятелем, социальным реформатором, пророком. Когда она это говорила ему, он протестовал:

Друг! Когда твердят про славу,

Рассмеяться я готов:

Весят ей, но лжет лукаво

Обольстительницы зов!

Зависть факел свой багряный

Раздувает и чадит

В очи славе - истукану.

Что у входа в склеп сидит...

Пой, буди огонь томленья!

Смейся! Смех твой - тихий свет.

Что нам бури и волненья,

Суета людских сует?

[Виктор Гюго, "Друг! Когда твердят про славу..." ("Лучи и Тени")]

Но она была права, думая, что ни толпа, ни гул ее для него не безразличны и что, познав полное счастье любви и славы, он на некоторое время пожертвует ими ради честолюбия.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ ЖЕЛАНИЯ

1. "ЛУЧИ И ТЕНИ"

Когда он, по прошествии некоторого

времени, сделался франтом, она печально

сказала ему однажды: "Бенжамен, вы

заняты своим платьем, вы разлюбили меня".

Сент-Бев. Госпожа де Шарьер

В юности сочиняют любовные стихи, но иные желания владеют поэтом, вступающим в пору зрелости. Между 1836 и 1840 годами Виктора Гюго тревожит мысль, что он не приобрел никакого значения на общественном поприще. Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту - прекрасное занятие, но им не может удовольствоваться человек, стремящийся стать "вожаком душ".

Будь проклят тот, кто убегает,

Когда кричит, изнемогает

И бедствует народ!

Позор тебе, поэт беспечный,

Коль ты, мурлыча стих увечный,

Бежишь из городских ворот...

[Виктор Гюго, "Призвание поэта" ("Лучи и Тени")]

В стихотворных сборниках той поры - "Внутренние голоса" (1837), "Лучи и Тени" (1840) - поэт все чаще задумывается над сокровенной природой вещей. С горных вершин, со скал морских он вопрошает Бога:

Господь, да есть ли прок в творении твоем?

Зачем течет поток, зачем грохочет гром?

Зачем ты крутишь на оси наклонной

Сей жуткий шар с его травой зеленой,

С нагроможденьем гор, с просторами морей...

Зачем его крутить, скажи. Господь, скорей,

И погружать то в бездну ночи мрачной,

То в золотистый свет зари прозрачной?

[Виктор Гюго, "Мир и век" ("Лучи и Тени")]

Но ответа нет. Pensar, dudar - мыслить - значит сомневаться. Сквозь величественные картины природы поэт прозревает Бога, принявшего облик вещественного мира, но сей незримый, безмолвный Бог никогда не является людям, и судьба, схвативши человека за ворот, грозно вопрошает его: "Душа, во что ты веришь?"

Вселенная, ты сфинкс; перед тобой

Теряется в догадках ум любой,

Страшась прозреть, страшась найти ответ.

Молчит, не говоря ни да, ни нет.

Давным-давно живем без веры мы

Без факела среди кромешной тьмы,

Без слова утешенья на земле,

Без кормчего на нашем корабле!..

[Виктор Гюго, "Pensar, dudar" ("Лучи и Тени")]

Но в делах земных не имеет значения, убежден ты или нет в существовании сверхъестественных сил. "Наш век велик и могуч, им правит благородный порыв". Гюго жаждет занять место среди тех людей, кто формирует сознание народов. Шатобриан, служивший Гюго образцом, был пэром Франции, послом, министром иностранных дел. Вот путь великих мира сего, на который он намеревался ступить. Но во времена Луи-Филиппа среди писателей званием пэра мог быть пожалован только член Французской Академии. Правда, в те годы, когда были созданы "Кромвель" и "Эрнани", Гюго и его друзья немало поиздевались над академической братией, но он слишком хорошо знал мир литераторов и был уверен, что члены Академии не станут попрекать талантливых писателей прежними обидами. Разве питали бы они к нему столь ярую ненависть, если б не любили его? Начиная с 1834 года Гюго наметил набережную Конти как первую ступень на пути осуществления своих честолюбивых стремлений и с присущим ему железным упорством приступает к осаде крепости. "Гюго возымел намерение попасть в Академию, - язвительно писал Сент-Бев. - Лишь сей предмет его занимает, он с важностью часами толкует о нем. Прогуливаясь с вами от бульвара Сент-Антуан до площади Мадлен, он, по рассеянности, непрестанно говорит все о том же. Коль скоро единая мысль засядет в голове Гюго, все в нем приходит в движение и сосредоточивается на ней. И вот уж близится тяжелая конница его остроумия, влекутся пушки, обозы и метафоры..."